А потом стало совсем темно.

Дагобер вскочил, бросился было на подмогу — но четверо, что пришли с бывшим правителем Агена, не зря хлеб ели, повисли цепными псами, а в следующий миг у горла оказался нож. И маркизу осталось лишь беспомощно наблюдать, как рыцарь заваливается на пол от удара в висок, а чужак охаживает его сапогами с блестящими оковками на носках. Раз за разом, до тех пор, пока тело на полу перестало дергаться от ударов.

Бывший правитель Агена повернулся к Дагоберу.

— Из-за твоего дружка сапоги угваздал, теперь кровь отчищать.

— Сам, что ли, чистить будешь?

— А может, тебя заставить? А, голубок?

— Сволочь…

— Это вы пришли в мой город. Так что я в своем праве.

Маркиз дернулся и снова замер. Под лезвием прижатого к коже ножа проступила кровь.

— Бери пергамент и перо, — сказал чужак. — Пиши батюшке обо всем, что случилось. Согласится уйти с моих земель — вернешься живым.

— Не согласится, — выплюнул Дагобер. — И писать не буду.

— Ну так я не гордый, сам напишу. — Он взял маркиза за подбородок. — Молись богу своему, чтобы согласился. Не ответит через неделю — пришлем батюшке голову твоего дружка. Чтобы проникся. А еще через неделю — твою. Так что молись, чтобы согласился.

— За ним люди. Он не может согласиться. Проси денег — отец щедр.

— Нужны мне твои деньги. Я хочу мой город.

— Город ты предал сам.

— Скажи спасибо, что ты — пока — нужен мне невредимым, — прошипел чужак. — Писать будешь?

— Нет.

— Тебе же хуже. — Он стремительно развернулся и вышел. Следом исчезли солдаты. Заскрипел замок. Дагобер опустился рядом со съежившимся на полу телом, осторожно перевернул на спину. Рамон застонал.

— Живой! — обрадовался маркиз. Поднял на руки, перенес на солому. Подумал, что надо бы по щекам надавать, чтобы очнулся, — но куда еще-то, и так живого места нет. — Эй! — повторил. — Эй, очнись давай!

Тишина.

Дагобер поразмыслил с минуту, осторожно тряхнул за плечи, потом, осмелев, сильнее.

— Да очнись же ты!

Рамон вскрикнул, маркиз отшатнулся, пробормотал:

— Прости. Как ты?

— Хреново.

— Прости. Если бы… — Он уронил голову на руки.

— Бог простит.

Повисло молчание, тяжелое, густое, точно кисель.

— Какой выкуп он хочет? — спросил наконец рыцарь.

— Аген.

Рамон застонал.

— Отец на это не пойдет. — Дагобер снова спрятал лицо в ладонях. — Ради меня он всю казну отдаст. Но город… Я говорил, я же этому гаду говорил — но ведь и слышать не хочет… — Он начал раскачиваться из стороны в сторону. Вскинулся: — Скажи, что тебе еще рано! Что мы не умрем…

Рамон рассмеялся, громко и страшно. Смеяться наверняка было больно, но он не останавливался.

— Чего гогочешь?

— Вчера… — выдохнул рыцарь. Закашлялся, сплюнул кровь. — Вчера… или когда там… с тобой пили. Мне сравнялся двадцать один.

Дагобер поднял голову, встретился глазами с Рамоном. Отвернулся, съежился и затих.

Снова заскрежетал ключ в замке. Маркиз вскинулся, провел рукавом по лицу, на которое стремительно возвращалась обычная надменность.

— Написал я. — Чужак успел не только сложить письмо, но и переодеться. — Читать будешь?

— Нет.

— Ну нет так нет. — Он развернулся.

— Постой, — окликнул Дагобер. — Моему другу нужна вода — промыть раны. Еще повязки и, может быть, лубки.

— Перебьетесь, — ухмыльнулся чужак. — Воду и хлеб я вам дам, что дружку не пожалеешь, тем промоешь. А без повязок перебьетесь. Оба вы не жильцы, если твой батюшка так тверд духом, как говоришь. Как думаешь, справедливо выйдет? Он отнял у меня город, я у него — сына. Молчишь? Ну, молчи.

Следом зашел мужик, отдал полкаравая и кувшин с водой. Снова стукнула дверь.

Счет времени Дагобер потерял сразу — поди пойми, день или ночь на дворе, сидя среди четырех стен без окон. Он пытался было считать догоревшие лучины, но быстро сбился. Главный больше не приходил, а мужик, носивший еду, и рта не раскрыл, как маркиз ни пытался выведать у него, какой сейчас день. Или хотя бы как часто он приносит эти полкаравая и воду. Судя по тому, что Дагобер успевал изрядно проголодаться к его появлению, — не чаще двух раз в день, впрочем, возможно маркиз просто не привык к столь скудной еде. Рамон большую часть времени был без сознания, а когда приходил в себя — лежал с закрытыми глазами и молчал. А еще пил — много и жадно. В первый же день Дагобер попытался отмыть его от крови, но куска подола, смоченного из кувшина, хватило только на лицо. Еще одним куском полотна перетянуть ребра, да кое-как подвязать повисшую руку— на большее рубахи не хватило. С появившимся вскоре хриплым кашлем и лихорадкой маркиз ничего поделать не мог, и оставалось только сидеть и ждать, чем все кончится. По большому счету, все нелепые попытки помочь были бессмысленны. Если через неделю голову Рамона пошлют к герцогу, кому какая разница, снимут ее со здорового или умирающего? Но не делать ничего означало смириться и покорно ждать конца.

Дагобер попытался было напасть на мужика, что носил еду, и добился лишь появления охраны. Да того, что связали, развязывая, лишь когда он просился до ветра, да чтобы поесть. Теперь точно осталось лишь сидеть и ждать. Сперва истает неделя, и он останется один, а потом пройдет и вторая. И все закончится.

О том, что произошло, Лия не сказала никому. Конечно, отец заметил, что она перестала пропадать неизвестно где, да и заплаканные глаза трудно не заметить. И через несколько дней спросил, куда подевался Рамон.

— Уехал, — отрезала девушка.

— Это я понял. — Амикам умел делать вид, будто не замечает, когда с ним не хотят разговаривать. — Надолго?

— Насовсем.

Он помолчал. Трудно оставаться безучастным, когда единственная дочь еще вчера буквально летала, а сегодня ходит, точно тень. Будь она парнем, он бы знал, что сказать и как утешить. Но девушку… Наверное, если б осталась жива ее мать, та бы нашла слова. Но…

— Если он тебя обидел — поеду и оторву голову.

— Нет. Просто нужно было с самого начала помнить, что он чужак.

Помнить и делать на это поправку. И еще на ту тень, что над ним. Тень, которую она, видящая, не заметить не могла. Надо было спросить сразу вместо того, чтобы ждать, пока сам расскажет. И не успокаивать себя тем, что, если не рассказывает, значит, либо не знает, и тогда спрашивать — только пугать, либо считает неважным. Может быть, все вышло бы по-другому — впрочем, что сейчас корить себя? Может быть, для обоих лучше было бы никогда не встречаться, но кто может знать это точно, кроме богов?

Все казалось пустым и серым, словно все краски мира рыцарь унес с собой. Наверное, так и должно было быть. Пройдет время, все вернется на круги своя, оставалось лишь ждать. И Лия ждала: что-то ела, что-то делала, один раз даже съездила с семьей на бал, где весь вечер улыбалась и танцевала, даже отец поверил, что она пришла в себя. Отец хороший, Лие было совсем не по душе то, что он расстраивался, и она порадовалась, глядя на то, как с его лица исчезла складка между бровей. Юноша тоже был хороший, и она даже собиралась позвать его с собой после бала, но это ровным счетом ничего бы не изменило, а лежать в объятьях одного мужчины и думать о другом было бы нечестно, сероглазый мальчик ничем этого не заслужил, и она тихо исчезла, не дожидаясь последнего танца.

Все шло так, как должно было быть, и оставалось только ждать, когда отболит. Но через день после бала приснился Рамон, и сон этот был таков, что она проснулась перепуганная, с бешено колотящимся сердцем. Весь день Лия уговаривала себя, что просто примерещилось. Немудрено, что снится мужчина, которого она не простила и забыть не смогла. Не каждый сон — вещий, и не каждый кошмар оборачивается явью. Но вечером, не выдержав, она все же решила заглянуть в его сон. Одним глазком, просто убедиться, что зря перепугалась. Если рыцарь все еще зол на нее — тогда просто ничего не получится. Но станет понятно, что вчерашний сон был обычным кошмаром. А больше ей ничего и не надо.