Ночами Рамон спал беспокойно. После лагерной жизни, когда рядом постоянно кто-то находился, было трудно засыпать в одиночестве. Он подолгу лежал с закрытыми глазами, привыкая к тому, что вокруг все не так. Лагерная ночь казалась живой — храп соседей по шатру, фырканье привязанных лошадей, переклички часовых. Ночь в Агене — мертвой, не слышно было даже собачьего лая, да и откуда бы ему взяться в городе, где за два года осады съели всех животных, которых смогли поймать. Несколько раз за ночь юноша просыпался от тишины и потом долго ворочался, слушая, как где-то по углам скребутся вконец обнаглевшие крысы. Он давно велел расставить в доме ловушки, но серые твари оказались умны и на приманки не велись, предпочитая растаскивать по кухне помои и портить солонину.

Точно так же он проснулся и в ту ночь, но вместо того, чтобы, выругавшись, перевернуться на другой бок, — замер, пытаясь понять, что же не так. Рамон не верил в «чутье», но привык доверять ощущению опасности, даже если на первый взгляд оно казалось беспричинным. Он вскочил, отчетливо понимая, что скорее всего совершает глупость, подхватил лежащий у изголовья меч (еще одна глупость — кого опасаться в доме, где нет чужих, а во дворе караулит один из его солдат). И только когда от окна метнулась тень, понял, что бессонница, похоже, спасла ему жизнь, и закричал во все горло, зовя людей.

Ночной тать оказался совсем молодым парнем, едва ли не младше самого Рамона. Молодым и глупым — вместо того чтобы пуститься наутек, попытался достать врага ножом и, даже когда в комнату ворвались солдаты, все бросался на них, что-то крича по-своему, пока не упал замертво. На нем не нашлось ни украшений, ни гербов, ни каких-то заметных вещей, о которых можно было бы потом поспрашивать в городе — мол, не знают ли владельца. Да и нож на поверку оказался старым и дурно заточенным.

— Повесим на воротах, вдруг родня найдется? — предложил Бертовин.

— Много радости на покойника смотреть, — поморщился Рамон. — Похороните на заднем дворе, и пусть его, дурака.

— На себя посмотри. Ставни почему не закрыл?

— Потому что под окном был караульный. Что с ним?

— Я, господин… — единственный полностью одетый солдат потупился. — Виноват, господин.

Рамон ударил, размахнулся было снова, замер, медленно опустил руку. Заставил себя разжать стиснутые зубы, повернулся к Бертовину.

— Мертвого похоронить. Этого, — он кивнул в сторону провинившегося, — выпороть. Утром. И найди мне толмача, язык учить буду, устал жить, точно немтырь какой.

Под ногами мелькнула тень, юноша запустил в нее подсвечником, промахнулся, выругался.

— Добудь наконец хорька! Эти твари еду прикончат, за нас примутся.

— Где я тебе… — начал было тот, осекся, встретившись взглядом с воспитанником.

— Где хочешь! Хорька, горностая, кошку, наконец, нам тут не до церковных эдиктов. — Он обвел взглядом притихших людей. — Все. Спать буду. Свободны.

— Ставни…

— Вон!

Он с размаху пнул закрывшуюся дверь, зашипел, ругнулся и понял, что странным образом успокоился. Положил у изголовья меч, с миг подумав, сунул под подушку нож, забрался под одеяло и почти мгновенно заснул.

Рамон не стал выяснять, где закопали тело и сколько плетей досталось незадачливому караульщику. Тем более что спрашивать было особо не у кого — Бертовин исчез рано утром вместе с людьми, по словам оруженосца — раздобыть еды побольше, а заодно хорька поискать. Наказанный отлеживался где-то в задних комнатах. В доме было пусто и скучно.

Дагобер попытался было улизнуть из дома — «на рынок», но Рамон не пустил. Просто из чувства противоречия — повода не верить оруженосцу у него не было. После прошедшей ночи настроение было отвратительным, и очень хотелось на ком-то сорваться. Это казалось недостойным, но что делать, рыцарь не знал.

Он уже решил было предложить Дагоберу пройтись до рынка вместе — все какой-никакой повод развеяться, когда в дверь постучали. Оруженосец открыл. Рамон окинул взглядом стоящих в дверях и схватился за меч.

Старшего он видел впервые — благообразный старик в просторном черном одеянии, смахивающем на сутану. Но рядом стоял тот самый парень, что три недели назад встречал чужаков со взведенным арбалетом.

Гости поклонились. Рамон отвел руку от эфеса. Тогда обошлось без выстрелов в спину хотя, признаться, именно их он и ждал. Негоже теперь встречать гостей оружием — а пришедшие именно гости, иначе не стали бы стучать. Если только это не какая-то вражеская хитрость.

Он поклонился в ответ, замер, ожидая, что будет.

— Здравствуй, доблестный воин, — снова поклонился старик. Говорил он не слишком чисто, но понятно. — Благодарим, что пустил нас в дом.

— И вам желаю здравствовать, гости, — ответил Рамон. Кивнул оруженосцу — мол, что стоишь, забыл, как людей встречать. Тот понял, исчез за дверью, ведущей на кухню. — Проходите, — молодой человек указал в сторону стола, вдоль которого стояли лавки. Другого места, где можно было сесть, в этой комнате, служившей им столовой, все равно не нашлось бы. По правде говоря, в доме осталось не слишком-то много мебели, а прикупить пока было негде.

Вернувшийся оруженосец поставил на стол кувшин со сладким местным вином, плошку с мочеными яблоками и тарелку с ломтями хлеба, лежавшими вперемешку с толсто нарезанным рыхлым белым сыром. Разлил вино по глиняным кружкам, встал за спиной господина, как того требовали приличия.

Рамон первым пригубил вино, подождал, пока гости не поступят так же, спросил:

— Чем обязан?

— Мой господин хотел бы лично принести благодарность человеку, спасшему его дочь. Не у каждого хватит благородства не только пощадить несмышленыша, покушавшегося на его жизнь, но и проводить, защищая от опасностей войны, невзирая на то что подобная добродетель грозит стать гибельной.

Рамон поморщился. Он не любил напыщенных славословий и не умел принимать их с достоинством.

— Эк ты завернул…

— Прошу прощения. Я еще не слишком хорошо знаю ваш язык.

— Я ваш и так не знаю, — буркнул Рамон. — Признаться, я не был бы столь… милосерден, окажись на месте этой девчонки парень с арбалетом.

— Догадываюсь. Тем не менее мой господин был бы рад видеть тебя своим гостем. Мой господин понимает, что разумный человек не будет слепо доверять тому, кто еще недавно был врагом, и предлагает в качестве залога твоей безопасности на то время, пока ты будешь его гостем, оставить в твоем доме своего сына. — Он указал на сидящего рядом парня, до сей поры не проронившего ни слова.

— У твоего господина так много сыновей, что он готов рискнуть одним из-за выходки дочери? — поинтересовался Рамон.

— Мой господин уверен, что о людях можно судить по их командиру и его сыну в твоем доме ничего не грозит.

Рамон почувствовал, как за спиной заерзал было Дагобер, собираясь встрять в разговор, бросил быстрый взгляд на оруженосца. Тот притих, вспомнив о приличиях.

— Мой господин понимает, — продолжал меж тем старик, — что не подобает торопиться, принимая решение. Если ты не против, мы придем завтра в это же время. И если ты согласишься оказать честь своим визитом, я провожу тебя в дом моего господина. Ты можешь взять с собой столько людей, сколько сочтешь нужным для того, чтобы чувствовать себя в безопасности на улицах города, но в дом войдешь один. Люди подождут во дворе.

— Хорошо, — кивнул рыцарь. — Завтра в это время я дам ответ.

Он поднялся, жестом остановил попытавшихся было встать гостей. Вернулся, положил на стол отобранный у девчонки нож.

— Полагаю, эта вещь принадлежит твоему господину.

Парень встрепенулся было, потянулся к ножу, замер, точно не зная, как себя вести. Старик с достоинством поклонился:

— Это семейная реликвия. Но взятое в бою по праву принадлежит победителю.

— Да какое там «в бою», — усмехнулся Рамон. — А то сам не понимаешь.

Старик тонко улыбнулся.

— Понимаю. Но я поступил бы против приличий, согласившись взять эту вещь. Принять ли ее обратно, может решить только мой господин. Я расскажу ему. Впрочем, ты сам можешь поговорить с ним об этом, если согласишься почтить своим посещением.