— Это демпинг!
— Это рынок.
— Хорошо, восемьсот.
— Это несерьезный разговор.
— А сколько же вы предлагаете?
— Оптом?
— Да.
— С продажей Родины и онанизмом?
— Да!
— Триста!
— Это несерьезно.
— Триста от силы.
— Сейчас я отсюда выйду, пойду к нему — и через пять минут онанизм будет у вас.
— Нет!
— Даже не сомневайтесь. Плюс зеленое знамя ислама в спальне и совращение малолетних по государственным праздникам.
— Нет!
— Завтра в вечерних новостях. Не пропустите.
— Хорошо, пятьсот.
— Скотоложство, дом на Багамах и родство с Чикатило.
— Семьсот тысяч, и по рукам.
— Я знал, что мы договоримся.
— Только вот все это: ислам, скотоложство и Чикатило, — тоже ему!
— А ему не много?
— В самый раз.
Сы-ыр!
Текст читал в 90-м Геннадий Хазанов.
Хочешь, я тебе улыбнусь? Дружелюбно — хочешь? Я могу, меня учили дружелюбно. Как будто ты у меня самый дорогой гость. Как будто я только тебя тут, очкастый, стоял и ждал все эти годы. Все думал — что же ты не идешь? Все мечтал быстро тебя обслужить — и улыбнуться. Чтобы ты еще раз зашел со своей лысиной.
Погоди, тетка, сейчас и тебе улыбнусь. Раньше, при развитом социализме, ты бы у меня поспрашивала, в котором часу это мясо хвостиком махало. Ты бы у меня ошметки от копыт прямо на прилавке обгладывать начала. Это утренний бычок, сударыня. Йоркширской породы. Сколько взвесить? Триста граммов? На антрекотик? С нашим удовольствием, заходите еще. У-у, черепаха, в старое время ты бы килограмм пятнадцать уволокла и еще бы пела по дороге из Серафима Туликова. Эх, времечко было! Партия на всех одна, кусок мяса тоже один на всех, и улыбаться не надо. А чего лыбиться? Серьезное дело, построение коммунизма, четвертое поколение костьми ложится, весь мир во такими глазами смотрит… Старики знали, что делали! Общая цель была: вообще — чтобы коммунизм, а в частности — чтобы Генсек до трибуны дошел.
Так сплачивало народ, что про мясо никто уже и думать не мог. Брали не раздумывая, что есть, и увозили к себе в Ярославль. Сударь, рекомендую на лангет — парная говядина! Ах, лангет вам оставляют в лавке напротив. Там агитпункт был: рабочий с колхозницей и интеллигент с циркулем. Во такие лица у всех! И похожи друг на друга, как Лебедев на Кумача. А теперь — «лангет»… и стой тут, улыбайся каждой гниде.
И главное — податься некуда. Раньше вокруг целый лагерь был. Куда ни плюнь, везде родная речь и лязг. А теперь только Ким Ир Сен и этот небритый на острове. Вдвоем все это строют. А у нас капиталисты гнусные только один заповедник оставили — Волоколамский район, колхоз Большие Кузьмичи. Там по утрам транспаранты пишут, днем гордятся, что эксплуатации нет, а по вечерам последнее древко доедают.
А здесь придет утром эта падла нерусская, консультант, и улыбаться учит. Вы, говорит, Супцов, все зубы людям скалите, как лошадь, а им просто улыбнуться надо по-человечески. Вы когда-нибудь улыбались по-человечески, Супцов? Друзьям, девушкам? Я говорю, да пойми ты, нерусь несчастная, друзья у меня со служебного хода отоваривались, из рук в руки, я их и в лицо-то толком не помню. А девушки такие были, что улыбаться им — только время терять.
Он говорит: тогда скажите «сы-ыр». Я говорю: причем тут сыр, когда я на мясе. Он говорит: при слове «сы-ыр» получается приветливая улыбка, люди подумают, что вы им рады, и будут к вам за мясом приходить. Я говорю: колохозы надо вернуть, кол-хо-зы!. Они не то что приходить — приползать будут и за любую косточку сами улыбаться. Что вы все усложняете?
Тогда он говорит: видите, Супцов, телекамеру над входом? Она теперь все время вас показывать будет. И если, говорит, вы за неделю не накопите душевного тепла к соотечественникам, то нам придется расстаться… Сы-ыр! Не желаете ли паштета из гусиной печенки, сударыня? Откуда гуси? Как всегда, сударыня, из Италии. Вчера щипали травку под Неаполем, а сегодня уже здесь. Сы-ыр! Нет, сударыня, это я так — сыр, говорю, голландский в соседней лавке — и не берет никто! И вам того же.
О господи! Целый час еще до закрытия — зато уж дома ты мне, нерусь капиталистический, до лампочки Ильича со своей телекамерой. У меня там попугайчик живет, специально обученный для отвода души. Он, как меня увидит, кричит: «Мясо есть? Мясо есть?» А я ему: «Пошел ты… со своим мясом, носатый!» Тогда он: «Требую книгу жалоб! Требую книгу жалоб!» А я ему: «Вали, покуда цел, тварь зеленая!»
И так целый вечер. Ох, вот же оно где, счастье! А утром снова: «Сы-ыр! Сы-ыр».
Бегун
В Москву я приехал, как все прогрессивное человечество, за колбасой.
И вот стою в сердце России в обнимку с копченостью, от удовольствия даже глаза прикрыл. А открыл глаза, вижу: стоят вокруг соотечественники с котомками — и нюхают.
— Вы чего, — спрашиваю, — товарищи?
— Кремлевский полк тебе товарищ, — отвечают. — Москвичам, значит, колбаса, а остальным — соцсоревнование до гробовой доски?
И подбираться ко мне начинают.
Я говорю:
— Вы что, земляки? Я ж не здешний! Я ж свой, я тоже из России!..
Не помогло. Бросились. Пиджак в клочки порвали, колбасу съели прямо из рук. Один, которому не хватило, коленную чашечку мне обглодал.
Лежу, с мыслями собираюсь. Эти ненормальные разбежались — колбасу мою переваривать, а вокруг старушки собрались, на консилиум.
— Это, говорит одна, — рекетёры кооператора поймали.
Другая аж взвилась.
— Кооператора?
И сумкой меня по голове: тресь! Тут я сразу в себя пришел.
— Ты что, говорю, старая, «Красной Звезды» перечиталась? Какой я тебе кооператор? Я, может, больше трешки сроду в руках не держал!
Но мне, видно, глуховатая старушка попалась: снова сумкой — тресь! И еще раз — тресь! Гляжу, другим тоже завидно становится. Ну, хоть и без коленной чашечки, а побежал. Бежим мы по проспекту какому-то вдоль транспаранта, я впереди — старуха сзади, сумкой меня по голове трескает.
— Это тебе, — кричит, — за Рижский рынок, за Рижский рынок!
Тут выходят из-за угла два старичка — и к нам. Ну наконец-то, думаю.
— Скорее, — кричу, — дети Магнитки, спасите меня от этой мегеры!
А старички цап меня за руки!
— Рижский?
— Рижский, — кричит старуха, — Рижский!
— Сейчас, — говорят старички, — мы тебе покажем, как от Союза отделяться!
— Отцы, — говорю, — какой от Союза? Я от тещи никак отделиться не могу! Пустите руки, ироды!
— Так ты не латыш?
— Это она латышка, — кричу, — она! А я чечено-калмык!
Ветераны за старушку принялись. А вокруг меня, оглянуться не успел, уже брюнеты какие-то собрались и решают: то ли прирезать меня за то, что армянин, то ли пристрелить за то, что азербайджанец. Хорошо, узбеки выручили: окружили, в сторонку отвели, пальцами тычут и бормочут по-своему. И я от потрясения, поверите ли, понимать начал. Говорят: нет, никакой он не армянин, — турок он — во как смотрит, ну точно турок!
И я снова побежал. Ну жизнь: спереди дети пальцами показывают, сзади узбеки улюлюкают. У какой-то пивнушки поймали меня мужики в косоворотках: им померещилось, что я еврей. Но узбеки объяснили мужикам, что я турок, и мы побежали дальше. Бежим, по национальному вопросу перекрикиваемся. В глазах темно: то ли от усталости, то ли вечер уже…
Ночью, — слава Аллаху! — на узбеков наехали рокеры. А на рассвете, гляжу, хутора кругом, кирхи, а я все бегу, кричу:
— Русский я! Русский!
Тут-то меня и остановили.
— Извинит-те, — говорят, — но здесь не стоит это так — как это говорят по-русски? — рек-ла-мирова-ть.
— Почему? — спрашиваю.
— Секундочку, — говорят, — извинит-те.
И начали совещаться. Сразу видно, культурная нация.
Посовещались, взяли меня за руки за ноги, положили лицом на травку и на спине через трафарет написали:
