— «Оф…фен…ба…хер!» — прочёл Карабукин и грохнул крышкой пианино.

— Нежнее, — попросил клиент.

— А мы — нежно… От винта! — Движением плеча Карабукин оттёр хозяина инструмента, впрягся в ремень и скомандовал:

— Взяли!

Лысый Толик на той стороне «Оффенбахера» подсел и крякнул, принимая вес. Обратно он вынырнул только на площадке у лифта. Лицо у Толика было задумчивое.

— Тяжело? — сочувственно поинтересовался клиент.

— Советские легче, — уклончиво ответил Толик.

— В два раза! — уточнил Карабукин. Он часто дышал, облокотившись на «Оффенбахер».

Они стояли на чёрт знает каком этаже, а грузовой лифт — на третьем. Уже два месяца.

— Взяли, — сказал Карабукин.

Через пару пролётов Карабукин молча лёг лицом на «Оффенбахер» и лежал так, о чем-то думая, минут десять. Лысый Толик выпростался из лямки, сполз вниз по стене и протянул ноги в проход. Он посидел, обтёр рукавом поверхность головы и, обратившись в пространство, предложил покурить. Клиент торопливо распахнул пачку. Толик взял одну сигарету, потом подумал и взял ещё три.

Карабукин курить не стал.

— Здоровье бережёте? — льстиво улыбнулся клиент и сам покраснел от своей бестактности.

— Здоровья у нас навалом, — ответил цельнолитой Карабукин, разглядывая клиента, похожего на подержанную мягкую игрушку. — Можем одолжить.

Тот испугался:

— Не надо, что вы!

Помолчали, Карабукин продолжал рассматривать клиента, отчего тот ещё уменьшился в размерах.

— Сам играешь? — кивнув на инструмент, спросил он.

— Сам, — ответил клиент. — И дочку учу.

Наступила тишина, прерываемая свистящим дыханием Толика.

— На скрипке надо учить, — посоветовал Карабукин. — На баяне — максимум.

— Извините меня, — сказал клиент.

За полчаса грузчики спустили «Оффенбахер» ещё на несколько пролётов. Они кряхтели, хрипели и обменивались короткими сигналами типа «на меня», «стой», «ты держишь?» и «назад, блядь, ногу прищемил». Хозяин инструмента, как мог, мешался под ногами.

Потом Толик объяснил, что либо сейчас умрёт, либо сейчас будет обед. Грузчики пили кефир, вдумчиво заедая его белой булкой. Глаза у них были отрешённые. Клиент, стараясь не раздражать, пережидал у «Оффенбахера».

— Толян, — спросил наконец Карабукин. — Вот тебе сейчас чего хочется?

— Бабу, — сказал Толян.

— Хер тебе на рыло, — доброжелательно сообщил Карабукин. — А тебе?

— Мне? — Не ожидавший вопроса, клиент слабо махнул рукой, подчёркивая ничтожность своих притязаний. — Мне бы — переехать поскорее… Я не в том смысле, что вы медленно! — торопливо добавил он.

— А в каком? — спросил Карабукин.

— В смысле: много работы.

— Это вот?.. — Карабукин пошевелил в воздухе растопыренной пятернёй.

— Да, — стыдясь себя, сказал клиент.

— А бабы, значит, тебе не надо? — уточнил Карабукин.

— Ну почему? — Клиент покраснел — Этот аспект… — И замолк, сконфуженный.

Они помолчали.

— А вам, — спросил клиент из вежливости, — чего хочется?

— Мне?

— Да.

— Мне, — сказал Карабукин, — хочется сбросить твою бандуру вниз.

— Зачем? — поразился клиент.

— Послушать, как гробанётся, — ответил Карабукин. Клиент пошёл пятнами. — Ладно, ни бэ! — успокоил Карабукин. — Я пошутил.

Толик заржал сквозь булку.

— Что вы нашли смешного? — со страдальческой гордостью спросил клиент.

— А вот это… — охотно ответил Толик и двумя руками изобразил падение «Оффенбахера» в лестничный пролёт. И опять от души захохотал.

— Это не смешно, — сказал клиент.

— Ладно, — сказал незлобивый Толик, — давай лучше изобрази чего-нибудь. Чем зря стоять.

Клиент, в раннем детстве раз и навсегда ударенный своей виной перед всеми, кто не выучился играть на музыкальных инструментах, вздохнул и открыл крышку. «Оффербахер» ощерился на лестничную клетку жёлтыми от старости зубами.

Размяв руки, очкарик быстро пробежал правой хроматическую гамму.

— Во! — сказал восхищённый Толик. — Цирк!

Клиент опустился полноватым задом на подоконник, нащупал ногой педаль и осторожно погрузился в первый аккорд. Глаза его тут же затянуло поволокой, пальцы забродили вдоль клавиатуры.

— Ну-ка, стой, — приказал Карабукин.

— А? — Клиент открыл глаза.

— Это — что такое?

— Дебюсси, — доложил клиент.

— Ты это брось, — неприязненно сказал Карабукин.

— То есть? — не понял клиент.

Карабукин задумчиво пожевал губами.

— Ты вот что… «Лунную сонату» — можешь?

Очкарик честно кивнул.

— Вот и давай, — сказал Карабукин, — без этих ваших…

— Что значит «ваших»? — насторожился клиент.

— «Лунную сонату», — отрезал Карабукин, для ясности пошевелив в воздухе растопыренными пальцами. — Добром прошу.

— Хорошо, — вздохнул пианист. — Вам — первую часть?

— Да уж не вторую, — язвительно ответил Карабукин.

На звуки «Лунной» откуда-то вышла старуха, похожая на некормленное привидение. Она прошаркала к «Оффенбахеру», положила на крышку сморщенное, средних размеров яблоко, бережно перекрестила игравшего, поклонилась в пояс грузчикам и ушла восвояси.

— Вот! — нравоучительно сказал Толику Карабукин, когда соната иссякла. — Бетховен! Глухой, между прочим, был на всю голову! А у тебя, мудилы, уши, как у слона, а что толку?

— Сам ты слон, — ничуть не обидевшись, ответил Толик и, стуча несчастным «Оффенбахером» по перилам, они поволокли его дальше. Клиент морщился от каждого удара, прижимая заработанное яблоко к пухлой груди.

— Бетховен… — сипел Толик, размазанный лицом по инструменту. — Бетховен бы умер тут. Глухой… Да он бы ослеп!

На очередной площадке, отвалившись от «Оффенбахера», они рухнули на пол. Из лёгких вырывались нестройные хрипы. Клиент, стоя в отдалении, опасливо заглядывал в глаза трудящимся. Ничего хорошего, как для художественной интеллигенции вообще, так и, в особенности, для пианистов в этих глазах видно не было.

Клиент, напротив, любил простой народ. Любил по глубокому нравственному убеждению, регулярно переходившему в первобытный ужас. В отчаянном расчёте на взаимность он любил всех этих грузчиков, сантехников, шофёров, продавщиц… Гармония труда и искусства грезилась ему всякий раз, когда рабочие и колхозники родной страны при случайных встречах с прекрасным не били его, не презирали за бессмысленную беглость пальцев, а, искренне удивляясь, давали немного денег на жизнь.

— Можно, я вам сыграю? — не зная, чем замолить свою вину, осторожно предложил пианист.

— Потерпеть не можешь? — спросил Карабукин.

— Не, пускай, почему! — согласился Толик. — Концерт, блядь, по заявкам! — рассмеялся он. — Давай, луди!

Музыка взметнулась в пролёт лестничной клетки. Навстречу, по прямой кишке мусоропровода, просвистело вниз что-то большое и гремучее, где-то в недосягаемом далеке достигло земли и, ударившись об неё, со звоном разлетелось на части.

С последним аккордом клиент погрузился в «Оффенбахер» по плечи — и затих.

— Наркоман, что ли? — с уважением спросил Толик. — Чего глаза-то закатил?

— Погоди, — осёк его Карабукин, немного озадаченный услышанным. — Это — что было?

— Шуберт, — ответил клиент.

— Тоже глухой? — поинтересовался Толик.

— Нет, что вы! — испугался клиент.

— Здоровско! — Толик так обрадовался за Шуберта, что даже встал. — А я смотрите что могу.

Он шагнул к «Оффенбахеру», одной рукой, как створку шкафа, отодвинул в сторону клиента, обтёр руки о штаны, отсчитал нужную клавишу и старательно, безошибочно и громко отстучал собачий вальс. Каждая нота вальса живо отражалась на лице хозяина инструмента, но прервать исполнение он не решился.

В последний раз влупив по клавишам, Толик жизнерадостно расхохотался, и на лестничной клетке настала относительная тишина. Только в нутре у «Оффенбахера», растревоженном сильными руками энтузиаста, что-то гудело.