А как откушал он да к столу письменному воротился, таково сил ему прибавилось, что просто пиши — не хочу! Взял снова паркер, белый лист к себе пододвинул и решительно начертал: «Насчёт Конституции» — и подчеркнул трижды.

А развить мысль — не удалось. Закрутило его, болезного. Сначала протокол был — с послами всяческими знакомили, потом по хозяйству (башни кремлёвские по описи принимал), потом хлеб-соль от заранее благодарного населения скушал, в городки поиграл для здоровья; потом на педикюр позвали — ибо негоже Президенту российскому, демократическому, с когтями ходить, как язычнику; а потом сам собою и обед подошёл.

А к обеду такое на скатёрке развернулось, что встал Федоткин из-за стола уже ближе к ужину — и стоял так, вспоминая себя, пока его под локоток в сауну не отвели.

В сауне-то его по настоящему-то и проняло: плескался Федоткин пивком на камни, с мозолисткой шалил, в бассейне тюленьчиком плавал, как дитё малое, жизни радуясь. Под вечер только вынули его оттуда, вытерли, в кабинет принесли да пред листом бумаги посадили, откуда взято было. Посмотрел Федоткин на лист, а на нём написано: «Насчёт Конституции». И подчёркнуто. А чего именно насчёт Конституции? И почему именно насчёт неё? И что это такое вообще? Задумался над этим Федоткин, да так крепко, что даже уснул.

Его в опочиваленку-то и перенесли, прямо с паркером в руке.

А к утру на скатёрке снова еды-питья накопилось, и гостеприимство такое в персонале прорезалось, что никакой силы-возможности отлынуть Федоткину не было. В общем, вскорости обнаружилось, что за бумаги садиться — только зря туда-сюда паркером щёлкать.

Ну вот. А однажды (это уж много снегов выпало да водой утекло) проснулся Федоткин, надёжа народная, в шестом часу пополудни. Кваску попил, поикал, полежал, к душе прислушиваясь: не захочет ли чего душа? — и услышал: пряника ей захотелось, мерзавушке.

Он рукой пошарил — ан как раз пряника-то в околотке не нашлось! Огорчился Федоткин, служивого человека позвал. Раз позвал — нету, в другой позвал — тихо. Полежал ещё Федоткин — а потом встал, ноги в тапки сунул да и побрёл, насупив брови до самых губ, пешком по Кремлю.

И когда он нашёл того служивого человека — спал, зараза, прям на инкрустации екатерининской! — то растолкав, самолично надавал ему по преданным сусалам, приговаривая, чтобы пряник впредь всегда возле квасу лежал! И уже бия по сусалам, почуял: вот она, когда самая демократия началась!

Тут Федоткин трубку телефонную снял, всему своему воинству радикулитному сбор сделал — и такого им камаринского сыграл, что мало никому не показалось, а многим, напротив, показалось даже и весьма изрядно. Всё упомнил, никого не забыл, гарант общерасейский! И насчёт меню, и обивкой ультрамарин непосредственно в харю, и насчёт паркета — чтобы к завтрему переложить его ёлочкой к дверям, да не ёлочкой — какие, блин, ёлочки! — ливанским кедром!

А насчёт листка того, с Конституцией, он с дядькой, который приставлен был от случайностей его беречь, посоветовался… Тот врачей позвал, и врачи сказали: убрать ту бумажку со стола к чёртовой матери, вредно это, на нервы действует. Да и то сказать: какая Конституция? зачем? мало ли их было, а что толку?

И вообще насчёт России — однажды после баньки решилось довольно благополучно, что она уж как-нибудь сама. Великая страна, не Швейцария какая-нибудь, прости Господи! Распрячь её, как лошадь — да и выйдет куда-нибудь к человеческому жилью…

Если, конечно, по дороге не сдохнет.

ДУША. Где это я?

АРХАНГЕЛ. В раю.

ДУША. А почему колючая проволока?

АРХАНГЕЛ. Разговорчики в раю!

Занавес

— Куда? — сквозь щель спросил таксист.

— В Париж, — ответил Уваров.

— Оплатишь два конца, — предупредил таксист.

Уваров кивнул и был допущен.

У светофора таксист закурил и включил транзистор. В эфире зашуршало.

— А чего это тебе в Париж? — спросил он вдруг.

— Эйфелеву башню хочу посмотреть, — объяснил Уваров.

— А-а.

Минуту ехали молча.

— А зачем тебе эта башня? — спросил таксист.

— Просто так, — ответил Уваров. — Говорят, красивая штуковина.

— А-а, — сказал таксист.

Пересекли кольцевую.

— И что, выше Останкинской?

— Почему выше, — ответил Уваров. — Ниже.

— Ну вот, — удовлетворённо сказал таксист и завертел ручку настройки. Передавали погоду. По Европе гуляли циклоны.

— Застрянем — откапывать будешь сам, — предупредил таксист.

Ужинали под Смоленском.

— Шурик, — говорил таксист, обнимая Уварова и ковыряя в зубе большим сизым ногтем, — сегодня плачу я!

У большого шлагбаума возле Бреста к машине подошёл молодой человек в фуражке, козырнул и попросил предъявить. Уваров предъявил членскую книжечку Общества охраны природы, а таксист — права. Любознательный молодой человек этим не удовлетворился и попросил написать ему на память, куда они едут.

Уваров написал: «Еду в Париж», а в графе «цель поездки» — «Посмотреть на Эйфелеву башню».

Таксист написал: «Везу Шурика».

Молодой человек в фуражке прочёл оба листочка и спросил:

— А меня возьмёте?

— Стрелять не будешь? — поинтересовался таксист.

Молодой человек отчаянно замотал головой.

— Ну, садись, — разрешил Уваров.

— Я мигом, — сказал молодой человек, сбегал на пост, нацепил фуражку на шлагбаум, поднял его и оставил под стеклом записку: «Уехал в Париж с Шуриком Уваровым. Не волнуйтесь».

— Может, опустить шлагбаум-то? — спросил таксист, когда отъехали на пол-Польши.

— Да чёрт с ним, пускай торчит, — ответил молодой человек.

Без фуражки его звали Федя. Федя был юн, веснушчат и дико озирался по сторонам. Таксист велел ему называть себя просто Никодим Петрович Мальцев. Он крутил ручку настройки, пытаясь поймать родную речь. Уваров, зажав уши, изучал путеводитель по Парижу.

По просьбе Феди сделали небольшой крюк и заехали за пивом в Австрию. В Венском лесу Федя нарушил обещание и подстрелил из окна оленя. Никодим Петрович пообещал ему в следующий раз дать в глаз. Чтобы не оставлять следов, пришлось развести костёр, зажарить оленя и съесть его.