Перебравшись вслед за братом на крышку хлебницы, избранный в президиум Геннадий снова дал слово Никодиму, и Никодим предложил повестку ночи:

п.6. Хочется ли нам поесть? (оживлённое шебуршение на столе).

п.17. Как бы нам поесть? (очень оживлённое шебуршение, частичный обморок).

п.0,75. Буфет — в случае принятия решений по п.п.6 и 17 (бурные продолжительные аплодисменты, скандирование).

В процессе скандирования умерло ещё четверо.

При голосовании повестки подраковинные попытались протащить последним пунктом объявление всетараканьего бойкота плинтусным, но им было указано на несвоевременность, и последним пунктом прошло осуждение самих подраковинных за подрыв единства.

После перерыва, связанного с поеданием усопших, съезд продолжил свою работу.

По п.6 с крышки хлебницы с докладом выступил Никодим. Не зная устали, он бегал по крышке, разводил усами и в исступлении тряс лапками, отчего однажды даже свалился на стол, где, полежав немного, и продолжил речь — прямо в гуще народа.

Никодим говорил о том, что больше так жить нельзя, потому что он очень хочет есть — и подробно остановился на отдельных продуктах, которые хотел бы поесть. Это место вызвало особенный энтузиазм на столе — председательствующий Геннадий, стуча усами, вынужден был даже призвать к порядку и напомнить, что за стенкой спит Семёнов, будить которого не входит в сценарий работы съезда.

Единогласно проголосовав за то, что больше так жить нельзя и надо поесть, развязались с пунктом шесть; измождённый выступлением Никодим начал карабкаться обратно на хлебницу, а председательствующий Геннадий предоставил слово себе.

Его речь и события, развернувшиеся следом, стали кульминацией съезда. Геннадий начал с того, что раз больше так жить нельзя, то надо жить по-другому. Искусный оратор, он сделал паузу, давая несокрушимой логике сказанного дойти до каждого.

В паузе, иллюстрируя печальную альтернативу, умер один подраковинный.

— Но что мы можем? — спросил далее Геннадий.

Тут мнения разделились, народ зашебуршился.

— Мы можем всё! — крикнул кто-то.

Собрание зааплодировало, кто-то запел.

— Да, — перекрывая шум, согласился Геннадий, — мы можем всё. Но! — тут он поднял усы, прося тишины, а когда она настала, усы опустил и начал ползать по солонке, формулируя мысль, зарождавшуюся в его немыслимой голове.

И все поняли, что присутствуют при историческом моменте, то есть таком моменте, о котором уцелевшие будут рассказывать внукам.

Мысль Геннадия отлилась в безукоризненную форму.

— Мы не можем спустить Семёнова в унитаз, — сказал он.

Образ Семёнова, спускаемого в унитаз, поразил съезд. В столбняке, осенившем собрание, стало слышно, как сопит за стенкою узурпатор, и ни с чем не сравнимая тишина повисла над столом. Одна и та же светлая мысль пронизала всех.

— Не влезет… — мрачно уронил Альберт, ставший пессимистом после года совместного проживания в одной щели с тёщей.

— Я продолжаю… — с достоинством напомнил Геннадий. — Поскольку мы не можем спустить Семёнова в унитаз, — повторил он, — а есть подозрение, что сам он в обозримом будущем этого не сделает, то придётся, сограждане, с Семёновым жить. Но как?

В ответ ему завыли тараканихи. Дав им отвыться, Геннадий поднял лапку. Вид у него был торжественнейший. Геннадий дождался полной тишины.

— Надо заключить с ним договор, — сказал он.

Тишина разбавилась стуком нескольких упавших в обморок тел, а затем в ней раздался голос Иосифа.

— С кем — договор? — тихо спросил он.

— С Семёновым договор, — просто, с необычайным достоинством, ответил Геннадий.

И тут загомонило, зашлось собрание.

— С Семёновым? — перекрывая вой, простонал Иосиф. — С Семёновым! — истерически выкрикнул он и вдруг прямо по спинам делегатов, пошатываясь и подпрыгивая, побежал к солонке. Продолжая выкрикивать на разные лады проклятое слово, Иосиф начал карабкаться на солонку, но Геннадий его спихнул — и дальше я ничего не помню, потому что упал Иосиф на меня. Вытащенный из давки верной подругой моей жизни Нюрой Батарейной, я был ею наутро проинформирован о ходе работы съезда.

Слушайте, чего было дальше.

Упав на меня, Иосиф страшно закричал — чем, как я подозреваю, меня и контузил. Все в панике забегали, а родственники Иосифа побежали к солонке, чтобы поотрывать Геннадию усы. Трёх из них Геннадий спихнул, но четвёртый, никому решительно неизвестный, по имени, как выяснилось впоследствии, Клементий Подтумбовый, спихнул-таки его сзади на трёх своих родственников, и пока спихнутые выясняли внизу, где чьи усы, Клементий предоставил слово сам себе.

Прочие делегаты тем временем носились друг через друга по клеёнке, плинтусные искали подраковинных, Кузьма Востроногий кричал, что наша кухня лучше всех, а Никодим с хлебницы отрекался от Геннадия и обещал принести справку, что он круглая сирота.

Пока присутствующие бегали друг по другу, выдирали усы и нарушали регламент, оказавшийся без присмотра Клементий успел протащить штук тридцать собственных резолюций, сам ставя их на голосование и голосуя под протокол.

В процессе этого увлекательного занятия Клементий незаметно для себя вошёл в раж. Так, под номером девятнадцать, например, шло решение резко улучшить ему жилищные условия под тумбой; под номером двадцать четыре — зачислить его со всей семьёй на общественное довольствие с обслугой; после чего — видимо, в целях экономии времени — ставить номера на резолюциях Клементий перестал.

Последним принятым им документом была резолюция, обязывавшая Семёнова стоять возле тумбы, под которой живёт Клементий, и отпугивать от неё тараканов. Проголосовав это, Клементий сам удивился настолько, что слез с солонки и пошёл спать, не дожидаясь закрытия съезда.

Действие на столе тем временем продолжало разворачиваться довольно далеко от сценария. Разобравшись с Геннадием, родственники Иосифа пошли на поиски отрёкшегося брата, в то время как сам Иосиф бегал по спинам делегатов, собирая свидетелей своего падения. Свидетели разбегались от него, как угорелые, топча Кузьму, продолжавшего при этом кричать что-то хорошее про нашу кухню. Никодима родственники Иосифа не нашли ни на хлебнице, ни вокруг неё. Нюра говорит: наверное, он ушёл за справкой, что сирота. Если так, то надо отметить, что лежала справка очень далеко — ещё неделю после этого Никодима никто не видел, да и потом не особенно.

Отдельно следует остановиться на судьбе Геннадия. Побитый родственниками Иосифа, он не стал настаивать на своих формулировках, нервно дёрнул уцелевшим усом — и в ту же ночь удалился в добровольное изгнание, под ванну, сказав напоследок: «Живите вы, как хотите»…

Последняя фраза несколько озадачила оставшихся, потому что все они уже давно жили, как хотели.

По дороге в ванную Геннадий задел ногой Степан Игнатьича, и тот, проснувшись, спросил, скоро ли буфет. Больше ничего интересного не произошло, кроме, разве, того, что плинтусные с подраковинными всё-таки нашли друг друга и, найдя, поотрывали что смогли.

На этом, по наблюдениям подруги моей жизни Нюры Батарейной, съезд закончил свою работу.

Богатая событиями ночь съезда обессилила нас. Целый день на кухне и в окрестностях не было видно ни души; Семёнов, понятное дело, не в счёт — этот как раз целый день шатался по территории и изводил продукты.

Куда ему столько? Отнюдь не праздный вопрос этот давно тяготил меня, и в последнее время, имея вместо полноценного питания много досуга, я, кажется, подошёл к ответу вплотную. Разумеется, ест Семёнов не потому, что голоден — это, лежащее на поверхности объяснение, давно отметено мною. Существо, с утра пропадающее куда-то, а по возвращении смотрящее в телевизор, лежащее на диване и храпящее, — по моему разумению, вообще не нуждается в питании. Однако же Семёнов ест всё время.

Я проник в его тайну. Нет, не голод гонит чудовище сюда, ему незнакомо свербящее нытьё в животе, выгоняющее нас из тихих щелей на полные опасности кухонные просторы, — другое владеет им. Страшно вымолвить! Он хочет опустошить шкаф. Он хочет всё доесть, вымести крошки из уголков и вытереть полку влажной, не оставляющей надежд губкой. Но, безжалостный недоумок, зачем же он сам ставит туда продукты?