…Не видела Таня в эти дни и Валю. Закрутилась в делах цеха. И еще нужно было готовить очередной номер «Шарошки», в редколлегию которой ее выбрали со дня организации газеты. Номер посвящался теперь «героям» из смены Шпульникова, у которого по-прежнему, несмотря на всяческое содействие Костылева, все еще не ладилось дело с контролем.

К воскресенью установилась хорошая погода, и Тане захотелось немного развеяться. Утром она пришла к Вале.

Когда Таня вошла в ее комнату, Валя быстро поднялась и торопливым движением уличенного смахнула со стола на кровать кучу тетрадей с институтскими конспектами.

— Я за тобой, пошли на воздух! — сказала Таня.

— Ты так незаметно вошла, — растерянно забормотала Валя, краснея и стараясь незаметно накинуть на тетради газету: совестно было, что застали ее за таким нестоящим, как ей казалось, занятием.

— Просто ты увлеклась и не заметила… Ну, собирайся! В такую погоду непростительно сидеть дома.

…Они шли к реке.

Осторожное осеннее солнце стояло невысоко. Оно золотило небо и заливало светом золотые кроны деревьев. От этого все кругом светилось и невозможно было понять, где больше золота: в небе или на земле. В воздухе плавала паутина. Она цеплялась за Валину пуховую шапочку, за волосы, щекотала лицо. Валя отцепляла ее и удивлялась, почему Таня идет с непокрытой головой.

— Почему ты косынку сняла? — спросила Валя. — Полную голову паутины наберешь.

— Пускай она меня хоть всю облепит, — засмеялась Таня. — Она такая ласковая! Не бойся паутинки, Валя! Хочешь, я натащу ее на тебя? — Таня, протянув руку, старалась поймать плывшие по воздуху паутинки. А они, словно играя, увертывались…

— Нарочно не поймаешь, — улыбнулась Валя, снимая паутину со своего жакета. — Они хитрые, эти твои паутинки.

— Когда я была маленькая, — сказала Таня, опуская руку, — мне почему-то казалось, что осенние паутинки— это время. Мама часто жаловалась отцу, что время летит так, что ничего не успеваешь сделать. Я смотрела на паутинки и думала: это вот и есть само время. И правда, в самом деле похоже. Тебе не кажется, Валя?

— Время…. — сказала Валя задумчиво и добавила: — Молодость уходит. — Она протянула руку за паутинкой. Паутинка увернулась и уплыла кверху.

— Глупости! Я вот не могу представить себе, как это вдруг молодость уйдет, — сказала Таня. — Мне кажется, она всегда будет со мной. А как бы хорошо! Я все думаю: пока есть заботы, пока уймища дел кругом — состариться просто невозможно, времени не хватит. Не знаю, так ли это. А вот бы в самом деле так жить, чтобы заметить старость только с последним ударом сердца!

Валя молчала.

Они спустились к самой воде и стояли, прислушиваясь к тишине.

Ветра не было. Ели наверху стояли молчаливые, будто тоже прислушивались к чему-то, может быть, к собственному безмолвию. Не вздрагивала ни одна хвоинка. Пахло еловыми шишками, тронутой морозцем травой, можжевельником и свежестью осенней воды. Повсюду — над деревьями, над рекой — медленно тянулись по воздуху серебряные паутинные нити. Они проплывали над багряными кронами вздрагивающих осин, цеплялись за листья и горели в пропитанном солнцем воздухе, как тысячи маленьких радуг. Иные поднимались в небо и исчезали. И, может быть, это от них небо становилось прозрачным и бледным.

— Как чудно здесь, Таня! — шепотом, чтобы не нарушить тишины, проговорила Валя, стискивая Танину руку.

Вода вдалеке сверкала ровной, почти зеркальной гладью, тронутой чуть заметными рябинками. Она отражала небо и, казалось, хотела вернуть ему пролитый в нее  свет. У берега вода была-черной и мертвой. Она несла желтые, алые и бурые листья. Иные уплывали по течению, иные, запутавшись в лозняке, застыли…

— Я покажу тебе мою красавицу, Валя, — Таня потянула ее за руку, — полюбуешься. Пойдем.

Они пошли по тропке вдоль берега. Тропка петляла между кустами можжевельника, между осинками. Осинки, когда их задевали плечом, вздрагивали, словно просыпались. Роняли в траву желтые и красные листья и, вздохнув, засыпали снова. От земли, от высокой сонной травы тянуло холодком, горьковатым запахом осени.

Таня остановилась.

— Вот она, смотри!

Перед ними, свесив мохнатые, поросшие лишайником ветви, походившие на опущенные руки, стояла над водою падающая ель.

— Пошли наверх, поближе к моей елочке! — Таня стала подниматься по тропке.

Вдалеке прогремел выстрел, за ним второй.

— Что это? — насторожилась Валя.

— Алексей с Горном, наверно, ворон пугают, — ответила Таня. Она слышала вчера, как они сговаривались пораньше «упалить» в лесок.

Таня подошла к елке и оперлась рукою о ствол, обросший натеками дымчатой, затвердевшей смолы.

Валя запрокинула голову, разглядывая вершину ели, неподвижную, как и любая травинка в это утро.

— Вдруг упадет? — сказала она.

— Мне почему-то кажется, что она всегда будет стоять так, — ответила Таня. — А вообще страшно, когда смотришь, правда?

Снова прогремел выстрел…

У Тани стало вдруг необыкновенно хорошо на сердце. Так было в то утро, когда от березки лился в окно золотой свет. Откуда пришло это чувство, Таня объяснить себе не старалась. Она просто стояла, обняв ствол ели, как и недавно, когда ее застал здесь Алексей, и, прислушиваясь, кажется, ждала нового выстрела.

Отсюда, сверху, Елонь была еще более красивой и светлой. И оттого, что небо было слепящее, слепила вода, отражавшая его, пылали на берегу кроны осин, Танино лицо показалось Вале каким-то особенным. «Разве мог Алеша не полюбить ее?» — горестно подумала она, вспоминая то, что видела тогда вечером сквозь забрызганное дождем стекло. И еще один выстрел (наверно, Алексея!) порвал последнюю паутинку, которая сдерживала желание узнать все.

Но произнесенное Валей слово прозвучало не вопросом, а скорее подтверждением уже известного.

— Любишь… — проговорила она почти в самое ухо Тани.

— Люблю.

И слово это, произнесенное Таней, показалось Вале громче недавнего выстрела, хоть и знала, что услышит именно это. Нагнувшись, она сорвала сухую и жесткую, как проволока, травинку и стала туго обкручивать ею палец так, что кончик его даже побелел. Слез больше не было, — да и к чему они теперь, когда все свое исчезло окончательно?

Обернувшись, Таня увидела унылое Валино лицо и ее белый, натуго перетянутый палец.

— Что с тобой? Нездоровится? — спросила она. — Ты что с пальцем делаешь? Распусти сейчас же… Ну что ты, Валя?

— Так… — безразличным голосом ответила Валя, покорно разматывая травинку, и вдруг, словно духу набравшись, сказала: — Алеша такой человек… такой… Очень хороший он! Ты счастливая, Таня…

— Ты про что?

— Я знала, что он полюбит тебя, — не отвечая, продолжала Валя… — Боже мой, если бы я была, как ты, если бы…

Таня молчала. Только сейчас до нее дошел смысл начатого Валей разговора.

— Я давно догадывалась, — продолжала Валя. — Ты работаешь вместе с ним, видишь постоянно. А разве можно не полюбить его? Потом… — Но тут следовало сказать главное, и Валя замялась. — Потом, я шла к тебе и остановилась у окон. Танечка, милая, только ты не подумай, что я подсматривала. Я шла к тебе и… увидела. Я не могла не поднять голову возле его окон…

Таня окончательно поняла все.

Это было как пробуждение от недолгого забытья, в котором видела вещи не на своих местах, а чудесно, хоть и не вполне прочно, переставленными. Все определялось. Да и как могла она представить себе все иначе, как могла? Таня вдруг поймала себя на том, что пытается объяснить свое неожиданное и невольное чувство к Алексею. «Ну конечно, это же никакого отношения к любви не имеет. Ведь любовь-то не примеривают! Вот Валя сказала: разве можно не полюбить его! А я?.. Бессовестная! Девчонка!»

Таня взяла Валю за плечи и, вытянув руки, внимательно и строго посмотрела в ее лицо. Только это была строгость к себе.

— Нет, Валя, нет, — твердо произнесла она.

— Что нет?