Внизу под обрывом мягко плескалась Елонь.
— Красиво здесь, правда? — Он произнес эти слова, чтобы хоть что-то сказать. Ему очень хотелось сказать «Таня», но язык выговорил:
— Правда, Татьяна Григорьевна? Смотришь на эту красоту, а внутри у тебя все поет…
Таня не ответила. Она сняла прилипший к волосам багряный листок осинки и долго держала его на ладони. Ветер сдул его. Листок закружился над Елонью, как алая бабочка, и медленно опустился на воду… Река неторопливо понесла его. Алексей провожал листок глазами. Он не сказал больше ни слова. Молчала и Таня.
И тоже провожала листок. Он уплывал все дальше и дальше, но она на удивление долго видела его на воде — яркий, точно кровинка на ладони.
У Тани было непривычное и странное чувство, которое не хотелось объяснять, хотелось просто надольше сохранить. Ей было и тревожно, и хорошо. От всего. От осторожного солнца. От сверкания воды. Оттого, что не одна, что здесь Алексей… Он глядел на воду и о чем-то думал. О чем? Не все ли равно.
А за всем этим было мучительное и неисполнимое желание: увидеть Георгия. Увидеть совсем рядом. И чтобы она стояла у ели. На корнях. И не держалась бы. И чтобы Георгий крикнул: «Сорвешься!» — подбежал бы и подхватил ее, а она ответила бы ему: «Как же я сорвусь, если ты рядом?» И засмеялась бы.
…Листка уже не было: Таня замечталась и потеряла его. Она снова подбежала к падающей ели и, уцепившись рукою за ствол, всматривалась вдаль. Алексей глядел на нее тревожно и выжидательно.
— Татьяна Григорьевна…
— Ничего… Я просто ищу листок, — ответила она, ладонью заслоняя глаза от ослепительного сверкания неба. — Отсюда виднее. — И добавила: — Не бойтесь, я не сорвусь больше.
Алексей не ответил. Только нахмурил лоб и каблуком сбил ком земли с обрыва. Ком шлепнулся в воду. Вода на мгновение порыжела, разбежалась кругами. И сразу опять стала прозрачной и чистой.
Алексей понял, что наступит день, когда никакие силы не помешают ему высказать все.
4
Предложение Лужицы Токарев подхватил сразу. Это было то самое, чего не хватало, как выразился он, для постоянной температуры накала.
Но как только введены были маршрутные листы на каждую партию деталей, начались новые затруднения. Рабочие путали, заносили выработку не в те графы, маршрутки то и дело терялись. Мастера не успевали следить за их движением. Таня с ног сбилась, стараясь наладить дело. А тут еще досаждали боковцы. Правда, они стали смирнее, но недоразумения из-за них возникали по-прежнему чуть не каждый день.
Тогда и решилась Таня на смелый шаг — перевести Бокова в подручные вместо Ильи. На это, однако, требовалось согласие начальника цеха. Но Костылев отрезал: «Нет!»
А терпеть больше не было никаких сил. «Сделаю сама, и будь что будет!» — решила Таня. Она сказала об этом Шадрину, у которого Илья Новиков работал подручным.
— Бокова? Мне? — поморщился Шадрин. — Ну, это номер будет! Да он и не пойдет. Тем более, Костылев против.
— Я вас как коммуниста прошу, Петр Гаврилович, — убеждала Таня. — Вас уважают, вы можете повлиять…
— Задача, — пробасил Шадрин. — В общем… ежели для пользы дела, то, пожалуй…
Нужно было сказать об этом Новикову, но Таня помнила его манеру держаться, когда он пришел в ее смену, и не знала, как начать с ним разговор.
В смене у строгального станка не хватило заготовок. Нужно было подвезти их из раскройного цеха. Новиков укатил туда тележку. Таня пошла за ним. Она показала, где брать заготовки, и тут же сама стала помогать Илье укладывать пиленые бруски на платформу тележки.
— Вы, товарищ мастер, идите, — хмуро посоветовал Илья. — Сам управлюсь.
— Вдвоем и быстрее, и веселее, — ответила Таня.
— Один управлюсь, — упрямо повторил он и добавил: — Житуха к веселью не приучила.
— Вы все еще из-за брака расстраиваетесь? — не отступала Таня, пытаясь вызвать Новикова на разговор.
Он укладывал бруски и молчал.
— Бросьте, не надо, — продолжала Таня. — Все это мы скоро поправим…
Глаза у Ильи стали злыми и упрямыми.
— Делать вам, что ли, нечего? — огрызнулся он. — Чего вы тут меня жалеете? Кто вас просит?
— Послушайте, Новиков…
— Уйдите! Не трогайте! Не помогайте…
Сдернув с головы кепку, Илья вытер подкладкой вспотевшее лицо, нахлобучил козырьком набок и стал швырять бруски на тележку огромными тяжеленными охапками, так что тележка подпрыгивала.
Разговор не получался. Однако отступать Таня не собиралась.
На другой день она позвала Илью после смены. Он вошел к ней в цеховую конторку и стал в стороне, настороженный, ощетинившийся.
— Товарищ Новиков, — Таня подошла к нему, — я хочу поставить вас станочником. Подручным у Шадрина будет Боков. Дело так требует. Вы на фрезере работать умеете и должны согласиться. Не решитесь же вы подвести коллектив.
— Запросто подведу, — глухо и мрачно сказал Илья.
— Неправда. Такие люди, как вы, не подводят. С вашим характером…
— Да чего вы меня агитируете?
Таня подошла и положила руку ему на плечо.
— Забудьте на минуту, что перед вами мастер. Поговорим как товарищи.
— Товарищи… — едко усмехнулся Илья. — Да какие из нас товарищи! Ну, в общем, хватит разводить!
Он повернулся и шагнул к двери. Таня молча схватила его за руку, схватила с такой неожиданной силой, что Новиков, удивленный, остановился. Тонкие напрягшиеся пальцы цепко держали его руку, руку Ильи Новикова, одного движения которого было достаточно, чтобы не только сбросить эти хрупкие пальцы, но и человека отшвырнуть прочь. Нет, не рука приковала его к месту и не давала уйти, а удивление от столкновения с необыкновенным: до сих пор все его только гнали от себя, но никто никогда в жизни его еще не удерживал. А эта девчонка…
— Сядьте, — властно сказала Таня и свободной рукой подвинула ему стул. Она все еще не выпускала его руку.
Новиков неохотно повиновался.
— Я хочу, чтобы вы снова стали станочником…
Спокойное упрямство послышалось Новикову в Танином голосе. И это упрямство, идущее наперекор его упрямству, его воле, снова ощетинило его.
— Вы всегда работали хорошо, — продолжала Таня, — и я знаю…
Новиков вскинул голову. Скулы его напряглись. Глаза сузились.
— Не рабатывал я хорошо! Слыхали? Не ра-ба-ты-вал, — проговорил он громко и резко, словно железо ударилось о железо. — Я всегда брак порол! Всегда пороть буду! Для меня это самое разлюбезное дельце, — слыхали? — Он стиснул кулаки, напрягся и подался к Тане.
Таня не шевельнулась.
— Неправда. Не верю! — она затрясла головой. — Я знаю, вы не такой. Вы любите свое дело, свою работу, вы…
— Ненавижу! — громыхнул Илья. — Проклятая она! Все проклятые! Всех ненавижу! Все вы на одну мерку, только прикидываетесь! — Он вскочил со стула.
Таня не могла больше сдержать гнев. Она решительно подошла к двери, распахнула ее.
— Уходи! — срывающимся голосом приказала она. — Уходи прочь! Видеть не хочу больше, — слышишь? За себя все простила бы, все! За людей, за обиду их, за грязь, которой плещешь на них, не прощу!.. Уходи!
Она стояла неумолимая и гордая, со стиснутыми губами и, придерживая рукой упрямо затворявшуюся дверь, смотрела в лицо Новикову. В глазах его снова появилось удивление, но уже другое — такое бывает у человека, только что открывшего новую землю.
— Уходи! — повторила Таня.
Новиков сел. Уронил голову. И долго сидел так. Таня стояла в дверях, все еще не в силах унять расходившееся сердце. Новиков, не поднимая головы, повернул к ней лицо, с трудом выдавил:
— Блатной я… Слыхали? — и отчаянье прозвучало в его надтреснутом голосе.
Таня отпустила дверь. Она медленно, со скрипом затворилась. Илья отвернулся и еще ниже опустил голову. Таня подошла, взяла ее у висков мягкими и прохладными от волнения ладонями. Подняла.
— Забудь это дикое слово, — уже совсем мягко сказала она. — Брось… Ты другой. Совсем другой. А все это… все это ты напускаешь на себя, оттого, что тебе самому-то очень, очень больно.
