Ярыгин торопливо начал скоблить ногтями лоб.
— Это мало важности, что не предполагал, — не растерялся он, — я не в обиде, понимаю, ты думал, не соглашуся, ну а я… сам понимаешь, для общей пользы… Не постою, раз уж надобность обнаружилася!
— Обойдемся, говорю, — отрезал Илья Тимофеевич. — Хватит народу. Так что вот. Не к чему тебя отрывать.
Пальцы на коленях Ярыгина замерли, будто одеревенели. Некоторое время он сидел неподвижно, чего-то ждал. Минута прошла в молчании.
Солнце, по-видимому, окончательно провалилось в большое темное облако. Тревожно зашелестел тополь.
Ярыгин покряхтел, оглядел горизонт.
— Знать-то, погода переменится, ишь кругом затягáт, — вяло пробубнил он. — Да-а… хе-хе!.. Ты думаешь, Тимофеич, в бригаде вас с деньгой не облапошат, что ли? Держи карман! Это в приказе для красного словца насчет материальности брехнули; объедут на кривой, хе-хе! А Ярыгин что! Ярыгин не пропадет. На простой-то мебеляшке и заробить легче, гони знай. Кто при такой поспешной жизни красоту-то твою разглядывать станет? Хе-хе…
— Ты, Пал Афанасьич, вот что, — хмуро проговорил Илья Тимофеевич, — шел бы отдыхать. Да и мне недосуг.
— Гонишь? — насторожился Ярыгин.
— Советую.
— Неспокойно рядом с Ярыгиным? Хе-хе! — Ярыгин усмехнулся. Колючие зрачки его заметались из стороны в сторону.
— Разные дороги у нас с тобой, вот что! — Илья Тимофеевич встал.
— Ты про что это? — тоже поднимаясь, спросил Ярыгин.
— А про то, что ежели в похлебке, худого не скажу, собачья шерсть плавает, вкус шибко не тот.
Взгляды их встретились. Глазки Ярыгина сузились до предела. Они жгли ненавистью лицо Сысоева, человека, постоянно портившего ему, Павлу Ярыгину, жизнь. Ух, до чего ненавидел он это лицо, эти спокойные, с чуть заметной голубинкой глаза! Уничтожить бы! Раздавить!.. Вот бы праздник-то был!
— Зря ты, Тимофеич, хе-хе! — пробуя улыбнуться поласковее, зашевелил губами Ярыгин. Голова его медленно втягивалась в плечи. Пошарив для чего-то глазами в небе, он повернулся и зашагал прочь.
Илья Тимофеевич вернулся в дом и уселся за список. Пришел Сергей.
— Я, батя, Ярыгина сейчас встретил, — сказал он, через плечо отца заглядывая в список. — Идет, руками рассуждает чего-то; вид у него такой, будто у него не все дома.
Илья Тимофеевич усмехнулся:
— То еще не велика беда, кабы «не все дома»; беда — не знает, «куда из дому ушли»… Ты чего застрял на фабрике-то?
— С Озерцовой, с мастером нашим новеньким, разбирался. Не повезло девчонке, опять браку у нее напороли. У Тернина в фабкоме был, Ярцева там застал, так беседовали насчет перестройки.
— И много наперестраивали?
— Прикидывали кое-что, как будет.
— Молодцы перестройщики! — похвалил Илья Тимофеевич. — А еще про что?
— Да так… По партийной линии остальное…
— Перестройка-то, выходит, вроде по беспартийной линии?
— Да нет, зачем…
— То-то вот — зачем! На-ка смотри список по моей, по беспартийной линии. Добрая бригада будет?
Илья Тимофеевич подвинул сыну исписанный листок. Сергей прочитал.
— А паренька этого, Шурку Лебедя, ладно ты, батя, сюда записал?
— А чего неладно-то? Пускай учится. Да и для остальной молодежи заманка. Подумаю, после еще, может, кого из ребятишек приму на подмогу.
— Ну-ну… А ты знаешь, Ярыгин сегодня после обеда, как приказ вывесили насчет бригады, с полчаса его разнюхивал, а после в фабком к Тернину поперся. Прямо не сказал зачем, а все обиняками, прощупывал, чтобы в бригаду твою рекомендовали его. Только Тернии прямо ему сказал: не мое, мол, дело, это пускай Сысоев решает. Он после, говорит, к самому директору ползал.
— Да-а… — протянул Илья Тимофеевич, — вошь тоже ползает, ищет, где кожа тоньше да кровка к сосальцам поближе. Ну что ж, завтра к директору пойдем описок утверждать.
3
Никакого улучшения в работе Таниной смены не наступало.
— Долго я эту лапшу строгать буду, товарищ мастер? — возмущался строгальщик Шадрин. — На копейку разного! Почему, пока сменой Костылев сам командовал, не бывало такого? На одних перестройках три часа сегодня убил напрочь! А моих шестерых пацанов кто, по-вашему, кормить станет?
Насупленные брови Шадрина, сердитые складки на его недовольном, заросшем черной щетиной лице, басистый голос — все действовало на Таню угнетающе. Понуро шла она к другому станку. Снова выслушивала упреки…
Стыдно было смотреть людям в глаза. Проходя мимо карусельного фрезера, на котором работал Алексей, отворачивалась, боялась: вдруг заметит, что она расстроена.
«Неужели все-таки провалюсь с этой работой? — думала она, уходя вечером с фабрики. — Что делать? Кричать о помощи? Стыдно… Сама еще рук по-настоящему не приложила…»
Возле самого дома ее нагнал Алексей.
— Тяжело подается дело, Татьяна Григорьевна? — сочувственно проговорил он, поравнявшись с Таней. В ответ она только молча кивнула.
— Посоветовать вам хотел, — продолжал Алексей, — людей соберите. Ну, вроде сменного собрания, что ли… По душам-то вы с народом ни разу не беседовали. А толк будет, вот увидите.
Таня задумалась: «Пожалуй, Алексей прав. Надо поговорить».
Назавтра за полчаса до конца смены она объявила всем, что и цеховой конторке будет собрание. Но после гудка люди, хмурые, недовольные, начали расходиться.
— Куда же вы, товарищи? — заволновалась Таня, уже во дворе догоняя Шадрина и девушек-сверловщиц. — Куда же вы? Ведь мы договорились собраться!
— Разбегаться впору, товарищ Озерцова, — угрюмо заявил Шадрин, останавливаясь.
Девушки тоже остановились и ждали. Тане показалось, что в глазах Шадрина она увидела нечто более страшное, нежели досада или сожаление. «Не будет из тебя толку», — как бы говорили они.
Опустив голову, Таня медленно пошла в цех. В конторке сидел один Алексей Соловьев.
— Вот, значит, как, Татьяна Григорьевна, — участливо сказал он. — Разошлись все до единого. Ясен вопрос?
— А вы для чего остались? — с горечью спросила Таня. Она встретила взгляд Алексея и потупилась, но вдруг вскинула голову. — Вы, наверно, думаете про меня: «Вот липовый мастер, даже работать не умеет, а еще инженер!» Думаете ведь, правда? — с обидой проговорила она. — Так я вам скажу, раз уж вы один пришли на это злосчастное собрание. Слушайте меня и — верьте или не верьте! — мне все равно! Я умею работать, я могу! Не первый год на такой работе. Сами видите, кручусь, целый день без отдыха, присесть некогда! Каждую ночь слышу, как вы домой приходите. Все спят давно, а я сижу… Сводки там всякие, наряды… Ни воздухом подышать, ни на реку сходить! Единственный раз только тогда, помните, к Ярцеву зашли, музыкой развеялась немного. Ну хоть бы проблеск, хоть бы чуточку улучшилось что-то! Все хуже и хуже… Люди разговаривать со мной не хотят.
— Вот что, Татьяна Григорьевна, — сказал Алексей, — послушайтесь вы меня, побывайте разок-другой в смене Любченко, он в третьей сейчас, поговорите с ним. Мастер он хороший, и человек с совестью. — Алексей замолчал и, подумав, добавил: — Для пользы дела. Ясен вопрос? В общем, удивляется он сам себе. Вечно его смена была в отстающих, Шпульников тоже не справлялся, а тут… как только смену вам Костылев передал, оба они в полтора раза больше задания делать стали. Помните, я на станции вас встретил, вы еще смеялись насчет «людоедства»? Ясен вопрос?
В дверях цеховой конторки показалось чумазое лицо и сверкнули цыганские глаза Васи Трефелова. В улыбке блеснули его белые зубы.
— Бил свиданья час, не спугнуть бы вас! — с пафосом продекламировал он и рассмеялся.
Алексей сердито сдвинул брови:
— Не можешь без трепотни? — Он обернулся к Тане: —Учтите, картинка может проясниться…
Вечером, собирая удочки и другой рыбачий инвентарь, Алексей слышал, как Таня сказала Варваре Степановне:
— Ночью я уйду в цех, так вы не удивляйтесь, если утром меня не будет дома.
Варвара Степановна насторожилась:
