— Что, Валя? — Алексей поддержал ее за локоть. А она вдруг уронила голову ему на грудь. Руки ее легли на его мокрые плечи.

— Не могу я больше, Алеша, не могу! — сдавленным голосом проговорила Валя. — У меня нет жизни… Я… я люблю, Алеша, милый! И только это жизнь, это все. — Она подняла голову и приблизила лицо к лицу Алексея. Даже в темноте он заметил в ее глазах слезы.

— Валя, не надо. Ты хорошая девушка, но пойми… Это пройдет… — Он взял ее руки в свои.

— Нет-нет! — Валя затрясла головой. — Это не пройдет! Никогда не пройдет.

— Я провожу тебя домой, Валя. — Алексей взял ее под руку.

Валя опустила голову и послушно пошла рядом, чувствуя, как вся холодеет. Она не могла ни плакать, ни думать. Шагала, едва передвигая ноги, и чувствовала, как вместе с леденящей ночной сыростью в нее проникает холодная, пугающая своей неосязаемостью пустота.

— Я дойду одна, Алеша, — сказала наконец Валя, высвобождая руку.

— Зачем же? Я провожу…

— Дойду.

— Ну что ж… — Алексей пожал холодные Валины пальцы.

Валя слышала его шаги по мокрым доскам тротуара. Они замирали.

— Неужели это все? — шепотом сказала она, прислоняясь к искривленному стволу старой березы на углу улицы. Валя прижалась к нему щекой, и ей показалось, что холодный ствол вздрагивает и тяжелое ночное небо опускается над землей все ниже и ниже, как будто хочет накрыть эту землю вместе с Валей, с ее болью, которая становится все сильнее… растет… давит…

После этой ночи Валя заболела и три недели пролежала в больнице. Навещал ее один Егор Михайлович Лужица. От него и узнал Алексей о ее болезни, да и то, когда она уже выписалась.

С той поры Валя стала избегать встреч с Алексеем. Но любила она его по-прежнему, той же мучительной и неотступной любовью. Алексей не знал, что книга, которую он бесполезно перелистывал сейчас, была еще одной, может быть, последней попыткой Вали напомнить ему о себе и… хоть чем-нибудь помочь.

Алексей вдруг подумал о Тане. Вспомнил ее лицо, каким видел вечером, когда были у Ярцева, бледное, с глубокими потемневшими глазами. А может, оно только показалось особенным? Может, оно всегда такое?

Алексей захлопнул книгу. Встал. Распахнул окно.

Дождь все не переставал. Он шел ровный, сплошной, настойчивый. Сквозь водяную мглу пробивался слабый утренний свет прояснявшегося вдалеке неба. Где-то за огородами сипло проорал петух.

И снова нахлынули думы о работе, о своей беспомощности, о том, что никто не может помочь ему по-настоящему.

— Плюнуть на все, к чертям бросить, — вслух, негромко сказал Алексей. — Ни себя, ни людей не мучить! — Он прошелся по комнате, снова остановился у окна. — В самом деле бросить…

От этой неожиданной мысли стало вдруг как-то хорошо и спокойно.

— Отработал смену — и все, — продолжал разговаривать сам с собой Алексей. — Того же Ваську забрать за компанию, плоскодонку у Сергея Сысоева взять и — на рыбалку! Вот дурак-то ты, товарищ Соловьев! Раньше не придумал… Забыл уж, как и воздух-то по утрам над рекой пахнет.

Ну конечно, он отдаст Ярцеву книги. Завтра же отдаст. На что они? А там потихоньку, может, и наклюнется что-нибудь, какая-нибудь находка. Решено!

Алексей даже зажмурился от этой неожиданности. Потянулся.

— Отдыхать!

А через растворенное окно рвался в комнату мерный, нарастающий шум дождя.

Общее собрание кончилось поздно. Илья Тимофеевич пришел домой уже в сумерках, возбужденный до крайности и особенно рьяно потеребливая свою бородку.

— Ты хоть на развод оставь, батюшко, — предостерегла его жена Марья Спиридоновна, — вовсе без бороды-то неловко.

Илья Тимофеевич ухмыльнулся, оставил бородку в покое и сел ужинать, то и дело загадочно подмигивая жене.

— Ты чего? — заволновалась она. — Уж не на кулорт ли сызнова посылают?

В прошлом году, когда Илья Тимофеевич ездил на Кавказ по бесплатной путевке, Марья Спиридоновна не спала ночей. Было сграшно: вдруг полезет купаться в море — да и потонет? «Вон оно какое огромнушшее, сказывают…» Моря она боялась больше всего на свете. Даже клятвенное обещание мужа, что в море его никто никаким трактором «не запятит», не принесло ей тогда покоя…

Илья Тимофеевич отодвинул тарелку и, потирая руки, объявил:

— Какой там курорт! Просто дело доброе предстоит. Эх, и правильный же, видать, мужик!

— Что за мужик? — не поняла жена.

— Да директор! Не гололедовской хватки… С таким не потонешь!

— Где не потонешь-то? — забеспокоилась старушка.

— Нигде, Спиридоновна, нигде! Даже в море самом глубокущем.

— Ехать, что ли? — произнесла Марья Спиридоновна упавшим голосом.

Илья Тимофеевич добродушно рассмеялся;

— Эка, страх тебя взял. Говорю, дело большое начинается, добрую мебель всей фабрикой ладить станем.

— Прямо уж! — недоверчиво произнесла Марья Спиридоновна и спросила, успокаиваясь — Сережка-то чего не идет?

— Придет. После собрания коммунистам остаться велено.

— Собрания да собрания все… За день не наговорятся, — ворчала Марья Спиридоновна, прибирая на столе… — Опять все простынет.

Не дождавшись Сергея, Илья Тимофеевич ушел спать на сеновал. Уснуть он не мог долго. Ночь наступала пасмурная и теплая. Сено дурманяще пахло и при каждом движении шелестело под головой, щекотало то лоб, то ухо. Где-то скрипел коростель…

Собранием Илья Тимофеевич остался доволен. «Правильно делаем, ой как правильно! — думал он. — Давно пора!» Идею взаимного контроля одобрили почти все. И все здорово  смеялись, когда Илья Тимофеевич снова рассказал свою  историю из времен Шарапова и, пошлепав себя по затылку,  заключил: «Вот он, взаимный контроль-то где...» — Больше всего понравилось Илье Тимофеевичу, что каждому рабочему теперь дадут такие книжки, вроде альбомов, где все самое главное будет: и чертежи, и размеры сказаны, и какой материал можно в дело брать, и какой нельзя. Но самым умным и правильным показалось то, что, кроме всех документов, у каждого станка в шкафчике под стеклом поместят образец. Образцы эти Токарев назвал эталонами и объяснил, что на каждом будет наклейка с печатью и подпись главного инженера будет стоять, что, дескать, «утверждаю»! «Поди попробуй, помимо эталона этого самого, соорудить! Нет уж, брак тут никуда не спрячешь! Молодцы мужики!..»

Эталоны предложил Токарев. Иные одобрили это, иные посмеивались, иные махнули рукой: пустое!

Зато и начальство, и народ в один голос поддержали предложение Ильи Тимофеевича сколотить «бригадку», которая станет готовить новые образцы, чтобы после в отдельном цехе наладить по ним мебель, которая и шла бы ходом, по потоку, и добрая была такая же, и чтобы в дело это втягивать самолучших рабочих.

Ярцев назвал будущую бригаду «художественным конвейером», сказав, что так обязательно надо назвать ее после, когда она разрастется, и что допускать к «художественному» только самых достойных, чтобы все боролись за право попасть туда. И получится, что за добрый труд — трудом и награда, только трудом красивым и самым ответственным.

Сергей пришел вскоре. Спал он обычно в избе, но на этот раз почему-то полез на сеновал к отцу.

— Тут, что ли, спать станешь? — спросил Илья Тимофеевич, услышав шаги Сергея и шуршание сена.

— Не спишь, батя?

— Стало быть… коли разговариваю. Ложись давай да говори, чего там еще баяли.

— Я не спать. Директор наказывал, чтобы утром прямо к нему шел… не заходя в цех. И пораньше чтобы. Слыхал?

— Не глухой… А на что?

— Не знаю, сам скажет.

— Вечно у вас тайны всякие: сам да сам!.. — ворчал Илья Тимофеевич, поворачиваясь на бок. — Приду уж, ладно… — сказал он вслед спускавшемуся по лесенке сыну.

«Да, правильный мужик, — снова подумал Илья Тимофеевич о Токареве, — с этим и впрямь, пожалуй, дело пойдет…» Он закрыл глаза, припоминая те далекие дни, когда сам был мальчонкой, а дед еще крепким, первейшим на селе столяром-краснодеревцем…