Составляя месячный отчет, Егор Михайлович обнаружил сегодня нечто совсем неожиданное. По рабочим листкам мебельных деталей получалось куда больше, чем было сделано. Он учел и те, что попали уже к сборщикам, и те, что хранились пока на промежуточном складе у Сысоева. И все это оказалось лишь частью того, что мастера понаписали в рабочих листках. Прежде, до введения рабочего взаимоконтроля, тоже случался разрыв, но такого не бывало. Однако это не было и припиской… Стоит ли удивляться, что бережливая душа Егора Михайловича переполнилась гневом и возмущением, как только обнаружилось это «величайшее безобразие».

— Но это же понятно, — сказала Валя, помешивая ложечкой в стакане. — Бывает, фуговалыцику запишешь, например, три сотни деталей, и он их на самом деле выстрогал, а пока они дойдут до конца — отсеиваются то на строгальном, то на фрезере, то на долбежке… — Валя хотела налить чай в блюдечко, но обожгла о стакан пальцы, подула на них и добавила: — Ну, брак там обнаружится или при настройке…

— При долбежке! При настройке! Брак! Отсеиваются! — вскипел Егор Михайлович. — Да ты знаешь, сколько за август насеялось? Знаешь? Ах, нет! А всходы когда ждать, в сентябре? Или в ночь под рождество, да? А сколько, позвольте узнать, в одном кустике червонцев нарастет? А виды на урожай? Сам-двадцать? Так, что ли? Производственники! Техники-инженеры! «Сеятели» копеечки народной! На первой фабрике такое вижу. А знаешь, отчего все?

Валя съежилась и с опаской поглядывала на все больше расходившегося Лужицу. Впервые она видела его таким возбужденным.

— Все это ваш «рабочий взаимоконтроль»! Дело, конечно, большое, правильное, — заговорил он уже чуть спокойнее, — но как можно его без нас, бухгалтеров, начинать? Не посоветовавшись!

Резко подвинув к себе стакан, Егор Михайлович невзначай опрокинул его и плеснул чаем на колени. Вскочил, стал отряхиваться, и лицо его вдруг сделалось виноватым. Происшествие это еще немного его остудило, и он заговорил уже спокойно:

— Вот ты сказала: отсеиваются. Согласен, отсеивались и прежде — да разве столько? Контроль дело строжайшее. Если когда-то по десятку в смену теряли, так нынче по сотне! Я в цех сбегал посмотрел, как все идет. И получается точь-в-точь, как ты сейчас говорила.

Валя слушала, а Егор Михайлович все втолковывал ей, что теперь, раз уж ввели взаимный контроль, весь учет нужно перестраивать.

— Надо каждому столько записывать, сколько с последнего станка сошло, сколько на склад принято. Я — первый, настрогал шестьсот деталей. Ты — последняя, после тебя — склад. Ты из моих шести сотен четыре с половиной навыбирала. Вот каждому по четыреста пятьдесят и записать: смотри лучше, разглядывай внимательнее, хоть внутрь влезь, а копейку лишнюю обереги! Да и мастеров поприжать надо, чтобы требовали построже.

Выполнив свою обычною чайную Норму, Егор Михайлович решительно заявил:

— Завтра с утра к директору, и конец! Так и скажу: впрягайте и нашего брата в этот контроль!

Уходя к себе, Валя думала: «А что? Егор Михайлович добьется, чтобы мастеров поприжали… Нет, отчасти все-таки хорошо, что я не в цехе…»

Алексей все сильнее, все отчетливее начал понимать, что Таня ему не просто нравится. Это уже было что-то такое, чего не спрячешь даже от других, не говоря уже о Василии, излишне догадливом и проницательном друге, чье поэтически обостренное чутье помогало угадывать многое с полуслова или с полунамека. Подтрунивая над товарищем, Вася испытывал удовольствие уже от одного смущения Алексея, которое чувствовалось по его колючим ответам. Но однажды наступил день, когда Вася понял, что шуточкам пришел конец.

Они работали в третью смену. Алексей велел Васе переделать фиксаторы на копировальных шаблонах, как ему подсказала Таня.

— Никому покою не дает наша беспокойная москвичка, — сказала Вася, едва успевший сменить резцы на шипорезном станке у Нюры Козырьковой, — ни Kостылеву, ни тебе, Алеш, ни мне, бедному слесарю…

Через час он принес новые фиксаторы. Помогая устанавливать их, он неожиданно толкнул Алексея локтем и подмигнул.

— Итак, она звалась Татьяной… — начал он и осекся: лицо Алексея показалось ему непривычно строгим.

— И что дальше? — выжидательно спросил Алексей. Вася положил руку ему на грудь, словно прощупывая, где сердце, и произнес таинственным голосом:

— Ты скажи, как другу, царапает здесь, ага?

Глаза Васи стали глубокими и задумчивыми. Алексей сперва молчал, потом вдруг схватил его обеими руками за комбинезон на груди и, притянув к себе, обдавая жарким дыханием его лицо, произнес:

— Слушай, Васек…

И это необычное «Васек» прозвучало с такой неожиданной нежностью, что Васе стало немножечко страшно. Алексей поднимал его все выше, выше… и пола касались уже только носки Васиных сапог…

— Слушай, Васек, — повторил Алексей, — человек, набитый стихами, дурью и любопытством! Есть в жизни такое, куда не всякий, даже самый поэтический, нос можно совать! Если ты настоящий друг, отстань! Ясен вопрос?

— Ясен, — покорно прошелестел Вася, чувствуя, как натянулся и трещит на его спине комбинезон.

Подошла Таня.

— Что это вы, Алексей Иванович, сменным слесарем на близком расстоянии любуетесь? Или изучаете какие-то изменения на его лице? — Она засмеялась.

Висение кончилось; Васины каблуки возвратились на твердую землю.

— Я просто ему насчет фиксаторов объясняю, Татьяна Григорьевна, чтобы лучше понял, — ответил Алексей и слегка оттолкнул Васю.

…А потом был еще один день. Алексей шел по берегу Елони. После трех суток обложного моросящего дождя с северным ветром вдруг снова потеплело, и сентябрьское небо стало похоже на апрельское, голубое. По нему над самым горизонтом стремительно бежали легкие облачка.

Над обрывом, у самого края, обхватив одной рукой ствол падающей ели, на выступающих корнях ее стояла Таня.

Ветер раздувал ее легкое платье. Алексей остановился и долго любовался Таней. Он чувствовал, как его наполняет что-то необыкновенное и пронзительное. Это было последней ступенью созревшего чувства, когда человека вдруг ослепляет раскинувшийся перед ним мир: небо, темные ели, багряный наряд осинок, мелкая солнечная рябь на воде… когда все сливается в единственном ощущении чего-то праздничного, необыкновенного и прекрасного.

Захотелось подойти к Тане, взять за руку, назвать по имени и сказать ей без всяких предисловий, что не может больше без нее! И пусть делает с ним что хочет!

Алексей шагнул с тропки в сторону и пошел к Тане.

Она не заметила, как подошел. И вдруг обернулась, вздрогнула. Нога ее сорвалась, скользнула между корнями; ком земли оборвался и упал в воду. Таня обхватила ствол обеими руками… И тотчас Алексей кинулся к ней, подхватил, оттащил в сторону…

Все это произошло за какое-то мгновение.

— Так ведь и сорваться можно, — сказал Алексей, взволнованно дыша и все еще не выпуская Таню.

Она благодарно улыбнулась. Улыбнулась, как умела улыбаться только она, — уголками губ.

— Вы так незаметно подошли, — сказала она, не делая попытки освободиться из рук Алексея, державших ее осторожно, но крепко. Сердце все еще отчаянно прыгало, может, еще от испуга, а может… может и оттого, что Алексей был рядом.

А у него словно язык отнялся — так внезапно и неожиданно все это произошло. И разом исчезли куда-то все подходящие слова, которые только что собирался произнести. Он только беспомощно смотрел в ее глаза, большие, ласковые… в бездонные Танины глаза.

Он не знал, что они видели сейчас не его. Перед глазами Тани стояло лицо Георгия. «Если б это был он!» И, наверно, настолько сильным было воображение, что Таня даже руки положила на плечи Алексею. Но… Георгия не было. Был Алексей. Мужественное, всегда чуть-чуть насмешливое лицо его сейчас было растерянным…

— Я ведь не сорвусь больше, Алексей Иванович, — сказала Таня и опять улыбнулась.

И снова, как тогда, на крыльце, Алексей почувствовал в шутливых словах ее какую-то спокойную, строгую и чистую силу. Он сконфузился, опустил руки. Медленно отошел в сторону. Постоял. Потом сел на самом краю обрыва на жесткую траву и свесил ноги.