— Почти неделя, — шмыгнула носом.

— Ерунда, время быстро пролетит.

— Для меня эта неделя, пока тебя не было, прошла совсем не быстро.

— Понимаю. Я бы вообще умер, если бы ты куда-нибудь со своим другом поехала. Ну, с тем, из Пекина.

— Он мой друг, а не муж.

— И она мне не жена.

— Зато была ею.

То и дело или я или она шлепали себя по рукам и ногам — комары не теряли времени даром.

— Хочешь, поедем летом куда-нибудь?

Сразу ответила:

— Только не на Хайнань. Ненавижу его.

— Ты была там?

— Нет. Все равно ненавижу.

— Поедем в Тибет. Там нет комаров.

Осторожно хлопнув ее по голени, я убил еще одного кровопийцу.

— Давай. Будем всю ночь лежать вдвоем в одном спальном мешке.

— Там холодно?

— Это же горы. Ты был в горах?

— Нет. Русскому человеку в них неуютно, у нас от гор одни неприятности. Славяне — люди лесов и полей.

— А я никогда не была в лесу. Только в парке.

— Ну, вот выйдешь за меня замуж, увезу тебя в Россию. Москва тебе быстро надоест: ты же шанхаянка, чем тебя удивишь… Но зато у меня есть дом в деревне, мы туда на лето раньше ездили. Потом отец умер, и перестали. Даже не знаю, что с тем домом теперь… Сделаем ремонт. Собаку заведем, большую и лохматую. Ты ведь любишь собак, вот и будут у тебя сразу две собаки — я и она. Будем в лес ходить, за грибами. На охоту тоже — ружье есть, старое, но хорошее. Научу тебя стрелять. Умеешь?

— Нет, конечно. А ты хорошо стреляешь?

— Разумеется. С самого детства, — приврал я. — У нас такой обычай, у русских — класть в колыбель к малышу оружие. Я уже в восемь лет метко попадал из пробкового ружья медведю в глаз.

Неожиданно она звонко шлепнула меня по лбу.

— Ты что?!

— Комара убила, — сказала невинным голосом. — И кое-кому врать поменьше стоило бы.

— Ну, честно. Просто я не успел сказать, что медведь был плюшевый.

Я достал сигарету, покрутил в пальцах, размял по старой привычке. Поднес к лицу и вдохнул носом пряно-острый запах нераскуренного еще табака.

На мгновение сердце защемило от неожиданно нахлынувшей тоски. Завертелись в голове картинки: то ли их вызвали слова о деревенском доме, то ли пробудил табачный запах — почти такой же, только от родного «беломора», источали куртки и ватники отца и деда…

Вот она — речка, а вдоль берега — пара улиц с серыми домами под горбатыми крышами.

Деревня Червяково.

Заборы — косые, едва стоят, а местами их и нет вовсе.

Рыбацкие мостки, уходящие в темную воду.

Осока и камыши буйной порослью.

Заброшенная церковь на холме — лишь стены да черные ребра купола, остальное растащили на стройматериалы.

Дед родился и всю жизнь прожил в деревне, разве что на четыре года отлучался на войну — чтобы дойти до Берлина. Отец с упоением копался в земле по выходным, а я, к его огорчению, к сельскому труду и крестьянской жизни был неспособен.

И все равно батя упорно таскал меня в деревню. По пятницам, механически жуя ужин, я с ужасом думал, что завтра, ни свет, ни заря, придется тащиться с отцом за картошкой, нужно срочно выкапывать, иначе померзнет или дачники с бомжами разворуют. Машины у нас никогда не было, поэтому перли мешки в Москву на своем горбу.

Еще были каникулы. Солнце, вода, малина и яблоки. Летние друзья — деревенское хулиганье, с которым дрался до кровавых сопель, а потом сдружился и научился курить. Подглядывали вместе за молодой тогда еще Мордвихой, пришлой бабенкой, к ворчанию стариков и нашей радости купавшейся в речке голышом — лишь косынка на голове, красная с золотым узором…

И, конечно, игры с ружьем… Черный, обшарпанный приклад, матовый отсвет стволов и силуэт ястреба на замке. Ружей имелось несколько — три или четыре, сейчас уже не вспомню. Хранили их в узком и высоком шкафчике дальней комнаты, «дедовой» — тот любил в ней поспать после обеда. Иногда дед с отцом уезжали за продуктами в город, а меня оставляли с бабушкой. Я говорил ей, что иду купаться на плотину и осторожно, задками, прокрадывался в сад. Влезал в маленькое окошко, прислушивался. Если в доме было тихо — бабушка возилась в огороде — вытряхивал из дедовского сапога маленький желтый ключик и открывал шкаф. Играть с ружьями, конечно, не дозволялось. Дед иногда разрешал подержать одно из них в руках, несмотря на протесты отца, но удовольствия в этом не было никакого. Совсем другое — когда ты один. Осторожно поглаживая холодный металл стволов, ощупывая изгибы деревянных прикладов, принюхиваясь к тревожному запаху оружия, я воображал себя Следопытом из подаренной отцом книжки… И, увлекаясь, не замечал, как ружье оказывалось в руках. Целился в белеющее окошко, прижав щеку к прикладу и щуря оба глаза, и вздрагивал от сухого щелчка — не заметил, что взвел курки и потянул спуск. Как, при всей своей глухоте и привычке переспрашивать услышанное по нескольку раз, могла этот щелчок слышать бабушка — для меня осталось загадкой. С мокрым, скрученным в жгут полотенцем — в Москве, в раздевалке бассейна, мы хлестались такими же, называя их «морковками» — бабушка врывалась в комнату. С неизменным «черт безрогий!» охаживала меня, куда ни попадя, если я не успевал сбежать через окно. Я не обижался на бабушку, ведь она никогда не рассказывала о моих проделках ни скорому на расправу деду, ни отцу, предпочитавшему долгие воспитательные беседы. После смерти деда мой отец, тихий человек, противник охоты и всякого насилия, сдал все ружья, кроме одного. Дедовское «трофейное» долго лежало в чулане, завернутое в старую занавеску. Я знал, что оно хранится там, но ездить в деревню не было никакого желания.

Когда отца не стало, дом начал сдавать на глазах. Просел, покосился, зарос лебедой по самые окна. Таким я его увидал в последний свой приезд.

В щели когда-то крепких стенных бревен без труда могла вместиться ладонь. Вокруг дома покачивались лопухи с крапивой.

Одичавшие яблони, да старая липа доживали вместе с домом свой век…

…Я закурил и помахал ладонью — то ли отгоняя дым от Ли Мэй, то ли разгоняя грусть воспоминаний.

— Там купаться можно — дом стоит на реке.

— Я же не умею плавать!

— Научу.

— А комары там есть?

— Сколько угодно. Ведь река в двух шагах. А вот туалета нет. Ну, отдельный такой домик есть, конечно…

Покачала головой.

— Да уж, отличное место…

— Зато экзотика. И спальные мешки, что после Тибета останутся, пригодятся. У нас по ночам прохладно, печка старая. А готовить ты умеешь?

— Если я опять скажу «нет», ты подумаешь, что я бестолковая совсем… Или скажешь опять: «Научу!» — умело передразнила меня.

— Ты забыла — я же лаоши. Учить — моя работа.

Комаров становилось все больше. Осмелев в темноте, они нападали уже не в одиночку, а целым роем.

— Бежим отсюда, пока нас не сожрали!

Я встал и потянул лямку ее рюкзака.

— Куда?

Поднялась, расправила юбку.

Скользнул взглядом по ее ногам.

— Ко мне, конечно.

Сомнений, поеду ли я утром провожать Инну в аэропорт, не осталось. В чем сомневался — выйду ли завтра на работу.

На работу я не поехал, хотя и проснулся раньше будильника.

Осторожно вылез из кровати, заварил чай.

Я так и не приучился к зеленым чаям. Не привык к местному черному — сами китайцы его называют «красным». Зато я — исправный потребитель «липтона» в патетиках.

Отжав оба пакетика в кружку, я пил чай и разглядывал спящую Ли Мэй. На секунду ее лицо показалось мне несчастным. Едва успел об этом подумать, как она улыбнулась во сне и подтянула коленки к животу.

«Дитя, настоящее дитя…»

Что я знаю о ней?

Не так уж много. Но кое-что — известно только мне.

Например, я знаю, что она боится, когда я трогаю ее пупок — считает, он может развязаться.

Еще она боится:

кипящего масла на сковородке;

водителей автобусов;