Официантки — черные костюмы, красные косынки — кричат, бегают с подносами и меню.

Чашки в форме бочонков. Необычный чай. Ржаной, поясняет Ли Мэй.

Я уплетаю курицу-карри. Ли Мэй почти ничего не ест. Локти на столе, подбородок на пальцах. Смотрит на меня. Губы заметно припухшие.

Она улыбается.

Когда мы спускаемся вниз, останавливает меня на лестнице и шепчет в ухо:

— Я до сих пор чувствую тебя там…

Целую ее.

— Во ай ни… — говорю ей негромко.

— Я тоже тебя люблю… — отвечает она по-английски.

Лестница узкая. Несколькими ступенями ниже собралась целая толпа.

Когда мы проходим мимо, нас с любопытством разглядывают.

В клубе темно и тесно. Я сижу у стойки бара. В руке тяжелый стакан.

Тают кубики льда. Приторная ром-кола. Закуриваю, чтобы заглушить вкус.

Громкая музыка, вспышки, мерцание, лучи лазеров.

Танцующие вскидывают руки. Я замечаю в толпе Ли Мэй. Она машет мне, приглашая танцевать. Качаю головой: нет, не пойду.

Долбит сумасшедшее китайское техно.

Заказываю две текилы. Удивляюсь, как бармен может слышать и понимать меня.

Стробоскоп выхватывает из темноты движения знакомой тонкой фигуры.

Я неподвижно сижу на табурете. Тоскливо и пронзительно осознаю свою угловатость, тяжесть. Мы — герои картины «Девочка на шаре».

Современный вариант.

Текилу она пьет мелкими глотками. Старается не морщиться.

Народу прибывает. Душно и шумно.

Я тяну Ли Мэй к выходу.

Целуемся у высокой ограды клуба. На небе почти полная луна, лишь самый край чуть размыт, будто в дымке. Веер пальмовых листьев над нами.

— Хэлоу-хэлоу! — кричат нам проезжающие велорикши.

Лимонный вкус поцелуя.

Обнявшись, идем по ночной улице.

В холле гостиницы большой аквариум. Бегут вверх пузырьки воздуха. Золотые рыбки лениво шевелят хвостами. Прильнув плоским брюхом к стеклу, двигает ртом маленький анциструс обыкновенный.

Я сижу на низком кожаном диване и курю.

Голова Ли Мэй у меня на коленях, ноги она поджала. Я играю ее волосами, Ли Мэй трется щекой о ткань моих джинсов.

Похожа на кошку. Нет, на уставшего ребенка. Наклоняюсь, почти по-отечески целую в висок.

— Во ай ни…

Встаем и идем к лифту…

…Шторы плотно задернуты. Тихо гудит кондиционер. Одежда опять кучей, на кресле. Где-то в ногах кровати — влажное полотенце.

Вкрадчивый свет торшера. Ли Мэй лежит на животе, ее кожа кажется совсем смуглой.

Я целую ее спину, потом ягодицы. Чувствую, как она напрягается в смущении.

Ящерицей выворачивается, выскальзывает. Скрывается в душе.

Стенка душевой в полуметре от кровати — полупрозрачная, матово-белая.

Я слушаю шум воды и наблюдаю за Ли Мэй.

Веки мои тяжелеют…

…Открываю глаза.

Ее лицо надо мной. Влажная челка, темный блеск глаз.

Прикладывает палец к губам.

В руке фломастер. Устраивается поудобнее и что-то пишет на моей груди.

Я смотрю на ее лицо. Лицо прилежной ученицы.

— Что ты пишешь?..

Когда она заканчивает, сажусь на кровати и оглядываю грудь, там — четыре столбика иероглифов.

— Это древнекитайские стихи о любви, — говорит Ли Мэй. — Я учила их еще в школе. Не по программе, сама.

Она читает мне по-китайски. Я не понимаю ни слова.

Она переводит — стихи о том, как дочка бога полюбила смертного.

— Хотя они совсем разные, это не преграда для любви… — говорит она.

Притягиваю ее за бедра к себе…

…Утро. Снова солнце.

Я завтракаю лапшой с говядиной. Ли Мэй ничего не ест.

— Ты не китаянка, — говорю ей.

— Почему?

— Китаянки любят поесть. Любая ваша девушка может съесть больше, чем я.

Смеется:

— Теперь ты понял, что я — не «любая».

— Да. Ты — небожительница.

— Нет. Я всего лишь скромная китайская девушка.

— Таких, как ты, — не бывает.

— Не бывает. Но — существуют, — лукаво улыбается.

Я раздумываю над ее ответом.

Кроме нас, в забегаловке никого нет. Лишь за столиком возле кухни сидит хозяин, курит и читает газету.

Стеклянные двери распахнуты. Туристы вереницей текут по улице. В квартале от нас — Сад скромного чиновника, главная достопримечательность города.

Расплачиваемся и выходим.

Узкая мостовая. Беленые стены. Ряды сувенирных магазинов.

— Знаешь, что это? — показывает она. — Это дудоу. Закрывает только грудь и живот. Старинная ночная одежда женщин.

Разглядываю манекены. Похоже на маленький фартук: шелк, красивая вышивка, две завязочки сзади.

Продавец оживляется, отставляет термос.

Начинаем торговаться. Продавец оживленно кивает на Ли Мэй, показывает большой палец, дергает короткие подолы ночнушек на манекенах. Ли Мэй хихикает.

Прикрывает рукой лицо и отходит.

Рядом останавливается группа китайских туристов.

Прислушиваются к торгу. Обсуждают меня, Ли Мэй, дудоу, цены.

Подхожу к Ли Мэй, победно размахивая пакетом.

— Хочу тебя сегодня в этой одежде.

Не обращая внимания на туристов, целуемся посреди улицы.

Сад чиновника еще не открыт, но перед воротами уже толпа. Гиды что-то кричат неприятными голосами, гомонят туристы.

Мы разворачиваемся и идем вдоль канала.

За нами увязывается плотный мужичок — эдакий китайский колобок в пиджаке: ежик волос и хитрые щелки глаз. Сует в руки фото и проспекты, предлагает прокатиться по каналу.

На этот раз торгуется Ли Мэй.

Нас все равно обманывают — когда мы садимся под навес, завышают цену. Расчет верен: не каждый полезет обратно, тем более с девушкой.

Ли Мэй недовольна. По-китайски она говорит громче, с резкими нотками, словно другой человек.

Сую колобку-хитровану деньги. Глажу Ли Мэй по колену.

Отчаливаем.

В лодке только мы и старик-лодочник. Он опрятно одет. Стоит за веслом.

Вода канала зелено-коричневая.

Множество каменных мостиков.

Сырой кирпич фундаментов.

Узкие окна, потемневшие ступеньки к воде, сливные желоба. Некоторые деревья растут прямо из стен домов.

Под особо низкими мостиками старик присаживается на палубу. За его ухом сигарета.

Я пробую поцеловать Ли Мэй, но она шепчет, что стесняется.

Старик что-то рассказывает. Я почти не понимаю, и Ли Мэй переводит. Он показывает на мосты, на торчащие из стен канала крюки, на бывший рынок-пристань. Говорит, что лет двадцать назад воду из канала можно было пить.

— Он предлагает нам спеть, за тридцать юаней, — говорит Ли Мэй.

— Пусть поет. Но потом я спою ему по-русски. За пятьдесят.

Она переводит. Старик смеется.

Мы плывем по солнечным бликам.

Тихие всплески воды. По крыше шелестят ветви ив.

В песне китайского лодочника — выкрики и возгласы сожаления.

На коленях Ли Мэй — пакет с дудоу.

Я рассказываю ей о длинных русских ночных рубашках. Мы смеемся.

Пока старик говорит о каком-то колоколе на башне, тыча в него пальцем, я тихонько целую пальцы Ли Мэй.

Просим высадить нас у причальных ступенек.

Наверху — кафе. Прямо из воды лестница ведет на маленькую площадку: несколько столиков, кривоватое деревце, розовые кусты; с одной стороны — вода канала, с другой — белая изгородь; за ней — тихая улочка.

Из крытой пристройки выходит заспанная хозяйка, молодая, коренастая.

Мы заказываем кофе и пиццу.

Наблюдаю за стариком на другом берегу — он что-то стирает прямо в реке. Рядом с ним пластиковый таз с бельем, по воде плывут мыльные разводы.

Словно ожившая муфта, вдоль берега носится маленькая толстая и лохматая собачка. Два карапуза в толстых куртках, но с голыми задницами, бегают за ней.

— Ты знаешь… — говорю я. — Не хочу ни холмов, ни садов. Давай просто походим — там, где обычная жизнь.