В своем письме Гренвилл Кони назвал печать драгоценностью. Она подняла ее, поразившись ее тяжести. Печать была из золота и висела на золотой цепочке, так что ее можно было носить на шее как украшение. Воспитанная в строгости отцовской религии Кэмпион никогда не видела ничего столь же прекрасного.

Это был золотой цилиндр, окруженный маленькими сверкающими камушками, среди которых попадались белые, как звезды, и красные, как огонь. Вся подвеска была размером с ее большой палец.

Дно, более тусклое, чем золотая оправа, представляло собой стальную печать. Печать изготовил ювелир, превративший ее в произведение искусства, ничуть не уступающее золотой оправе.

Свет заливал кукурузные поля; далеко к северу серовато-серебристо блестел на повороте ручей, и Кэмпион поднесла печать к окну, чтобы рассмотреть ее в утреннем свете.

На ободке печати был выгравирован замысловатый рисунок. В центре был топор с короткой ручкой и широким лезвием. В зеркальном изображении выделялись буквы: «Св. Матфей».

Это была печать святого Матфея, изображавшая топор, которым по легенде апостолу отрубили голову.

Она ощупывала пальцами тяжелый золотой предмет, дивясь ему, разглядывая его, как вдруг точно так же, как в свое время отделочная планка, в печати будто что-то сдвинулось. Она нахмурилась, попыталась повторить свои движения и поняла, что печать состоит из двух половинок, а стык хитро скрыт пояском из драгоценных камней. Она разъяла обе половинки.

Половинка цилиндра с печатью святого Матфея осталась у нее в правой руке. Она поднесла к свету другую часть. Украшение на длинной золотой цепочке хранило собственную тайну.

Внутри цилиндра находилось сделанное с необыкновенным мастерством маленькое резное украшение, отлитое в серебре. Внутри золотого цилиндра притаилась поразившая ее миниатюрная золотая статуэтка. Это был символ древней мощи — символ всего того, что ее учили ненавидеть. Судя по всему, отец должен был бы ненавидеть статуэтку, а он ее хранил. И теперь Кэмпион разглядывала ее, испытывая и восторг и отвращение. Это было распятие.

Серебряное распятие в золотом цилиндре, печать, превращенная в ювелирное изделие, — ключ к огромному богатству. Она еще раз пробежала глазами письмо, обратив внимание на настоятельную просьбу к Мэттью Слайзу — пометить печать. Она поднесла украшение к свету и увидела, что отец процарапал полосу поперек лезвия топора. Во избежание подделки, как говорилось в письме. Но кто был тот человек, которому следовало послать оттиск? Кто такой Эретайн? Кто такой Лопес? Обнаружив печать, она наткнулась на новые тайны и убедилась, что в Уэрлаттоне ей ответов не найти.

Ответы мог дать Лондон. Письмо было подписано «Гренвилл Кони», а ниже было помечено: «Лондон».

Лондон. Она в жизни не видела даже маленького городка, не говоря уж о столице. Она даже и не представляла, какая дорога ведет из Уэрлаттона в Лондон.

Кто бы ни был этот Гренвилл Кони, он находился в Лондоне, и Тоби Лэзендер конечно же тоже. Кэмпион бросила взгляд на стол, на тяжелый кожаный кошелек с золотом, которое скопил отец. Этого хватит, чтобы добраться до Лондона! Она сжала в руке украшение, взглянула на залитую летним светом долину и почувствовала, как ее охватывает возбуждение. Она убежит, убежит от Збенизера и Скэммелла, от Гудвайф и Уэрлаттона, от всех тех, кто хочет сломить ее и заставить быть не такой, какая она есть на самом деле.

Сэр Джордж Лэзендер, отец Тоби, слыл человеком беспокойным.

Друзья считали, что он вечно терзается. Даже тогда, когда дело уже давно сделано. Но в конце августа 1643 года у сэра Джорджа действительно были основания для беспокойства.

Он надеялся хотя бы утром забыть о своих тревогах. На причале Прайви-Стэрз он нанял лодку и высадился в центре города. Сейчас он находился неподалеку от собора Святого Павла, поддавшись своему увлечению книгами, и все равно на сердце было тяжело.

— Сэр Джордж! — Книготорговец боком протиснулся к своему лотку.

— Чудесный день, сэр Джордж!

Неизменно вежливый сэр Джордж в ответ на приветствие книготорговца дотронулся до полей шляпы.

— Надеюсь, у вас все благополучно, мистер Берд?

— Да, сэр, хотя торговля идет плохо, сэр Джордж. Очень.

Сэр Джордж наугад взял со столика книгу. Ему не хотелось ввязываться в долгую дискуссию о новых, введенных парламентом налогах, за которые он, как член палаты общин, до некоторой степени нес ответственность. Однако совсем уж игнорировать книготорговца было бы невежливо, поэтому он указал рукой на безоблачное небо.

— Погода вам благоприятствует, мистер Берд.

— Слава Богу, что нет дождя, сэр Джордж. Берду не пришлось даже выносить брезентовые тенты для своих лотков. — Из Бристоля плохие новости, сэр Джордж.

— Да.

Сэр Джордж раскрыл книгу и отсутствующим взглядом окидывал страницы. Войну ему хотелось обсуждать еще меньше, чем торговлю. Именно война-то теперь и удручала его в первую очередь.

— Не буду стоять у вас над душой, сэр Джордж. — Благодарение Богу, мистер Берд понял намек. — Бумага немножко потемнела, но книга, по-моему, все еще стоит крону.

— Хорошо! Хорошо, — рассеянно отозвался сэр Джордж. Он обнаружил, что читает «Орландо Фуриозо» в переводе Харингтона, книжку, которая уже лет двадцать стояла у него дома. Однако якобы погруженный в стихи, он мог делать вид, что не замечает множества знакомых, которые время от времени подходили к книжному развалу у собора Святого Павла.

Король захватил Бристоль, что несколько беспокоило сэра Джорджа. Чаша весов склонялась на сторону роялистов, и, если переметнуться к ним, найдется немало людей, которые скажут, что он так поступил из страха. Дескать, бросил парламент, как трус, и перебежал к победителям. А это было неверно.

Сэр Джордж и впрямь хотел предпринять подобный шаг, но руководившие им побуждения не имели ничего общего с падением Бристоля.

Война началась в прошлом году, и сэр Джордж, как верный член парламента, не терзался тогда никакими сомнениями. Он был оскорблен, и притом глубоко, практиковавшимся королем Карлом незаконным налогообложением. Оскорбление переросло в личную обиду, когда король силой вынудил своих наиболее состоятельных подданных предоставить ему заем. Сэр Джордж знал, что заем никогда не вернут. Он оказался среди людей, ограбленных своим монархом.

Разногласия между королем и парламентом как-то незаметно переросли в войну. Сэр Джордж по-прежнему поддерживал парламент, потому что дело парламента было и его делом: королевством нужно управлять по закону, и ни один человек, даже король, не должен быть выше закона. Такая позиция нравилась сэру Джорджу, укрепляла в нем преданность восставшим, но теперь он чувствовал, что склоняется к противоположному лагерю.

Он приблизился к одному из контрфорсов средневекового собора и облокотился о нагретый солнцем камень. Дело не в том, что он изменился, рассуждал он, изменились цели. Он выступил на стороне восставших, убежденный, что это политическое сражение, что идет война, призванная решить вопрос о том, как следует управлять страной. Но, открыв крепостные ворота, парламент выпустил на волю полчища чудовищ, которые рядились в религиозные одежды.

Сэр Джордж Лэзендер был протестантом и неколебимо отстаивал свою веру, но у него не хватало времени на проповедников, людей Пятой монархии, анабаптистов, фа-милистов, морталистов и прочие причудливые секты, возникавшие внезапно для того, чтобы проповедовать собственную разновидность религии. Фанатизм захлестнул Лондон. Всего два дня назад он видел, как совершенно голая женщина маршировала по Стрэнду, проповедуя учение рантистской секты, но прискорбнее всего было то, что люди принимали все это всерьез! Причем порой вместе с безобидной религиозной чушью выдвигались и коварные политические требования.

Парламент заявлял, что борется только против советников короля. Сэр Джордж знал, что это бред, но это придавало восставшему парламенту некоторое подобие законности. Целью парламента было вернуть короля на трон в Уайтхолле, на тот самый трон, который бдительно охраняли в ожидании его возвращения, чтобы затем вынудить его управлять Англией с согласия и при помощи парламента. Произойдут конечно же великие изменения. Епископов и архиепископа придется убрать, чтобы англиканская церковь больше походила на протестантскую. И, хотя лично ему епископы ничего плохого не сделали, он с радостью пожертвовал бы ими, если бы в результате король стал управлять страной в соответствии с законом, а не чьей-то прихотью. Но в душе сэр Джордж уже не верил, что парламент, если ему удастся разбить короля, сумеет воспользоваться своей победой.