— Спасибо.

— Благодарите своего Господа, мисс. В трудную минуту Он будет рядом. — Он остановился, чтобы приласкать котенка. — Я бы мог кое-что порассказать вам о Его милости, мисс Доркас.

— И о Его наказаниях, мистер Хорснелл?

Такой вопрос она бы никогда не осмелилась задать отцу, да отец никогда бы и не ответил ей, как этот конюх. Он пожал плечами и проговорил так же небрежно, как будто дело касалось масла для копыт или лопат для навоза.

— Бог нас любит, вот и все, что мне ведомо. В горе ли, в радости ли, Он нас любит, мисс Доркас. Молитесь, мисс, и Он отзовется.

А ответ она уже знала, только была слишком слепа и не видела его. Она знала, что предпринять. Ей нужно сделать то, что не удалось ни гостю, ни ее брату, ни Сэмьюэлу Скэммеллу. Она должна найти печать. И тогда, может быть, откроется путь к свободе.

— Помолитесь за меня, мистер Хорснелл.

Тот отозвался спокойно:

— Я этим занимаюсь вот уже двадцать лет, мисс Доркас. Думаю, что и теперь, не перестану.

Она найдет печать.

Кэмпион принялась за дело в тот же вечер, заявив, что займется беспорядком, оставленным незваным гостем в кабинете отца. Мужчина ушел, обронив напоследок, что повидается с Айзеком Бладом, хотя на рекомендательном письме, открывшем ему дорогу в Уэрлаттон, стояла подпись адвоката. Незнакомец поразил Эбенизера и Скэммелла своей неистовостью, яростью в поисках печати, но исчез он так же внезапно и таинственно, как и возник. Казалось, печати просто не существует.

Скэммелл был доволен, что Кэмпион, по-видимому, выходит из длившегося неделю состояния подавленности. Он отпер дверь в кабинет и предложил помочь. Она покачала головой.

— У вас ключ от моей комнаты?

Он протянул ей ключ. Поверх ее плеча он глянул на погром, учиненный в помещении.

— Работы будет много, дорогая.

— Я справлюсь.

Она взяла еще и ключ от кабинета, закрыла дверь и заперлась. И почти сразу же поняла, что надежды мало. Эту комнату обшаривали уже не раз, и едва ли обнаружится нечто такое, чего не заметили ее брат или Скэммелл. И все же, оказавшись внутри, Кэмпион сгорала от любопытства. Ей никогда не разрешалось раньше находиться в этой комнате одной. Отец проводил здесь час за часом, засиживаясь далеко за полночь. И теперь, глядя на следы погрома, она недоумевала, чем он тут занимался. Интересно, помогут ли разбросанные бумаги и книги разгадать, нет, не тайну печати, а тайну ее отца. Почему христианин всю жизнь прожил, хмурясь? Почему так злился на своего Бога, был так суров в своей любви к Нему? Сейчас, когда она стояла в этой комнате и вдыхала ее затхлый запах, ей почему-то казалось, что ей придется во что бы то ни стало разгадать эту тайну, чтобы самой обрести свободу.

Она трудилась весь вечер. Лишь однажды украдкой проскользнула на кухню, откуда принесла два яблока, хлеб и горящую свечу, чтобы зажечь толстые свечи на отцовском столе. Когда она вернулась в кабинет, ее окликнул Скэммелл, мрачно созерцавший развал.

— Вы убираетесь?

— Я же сказала, что да.

Она подождала, пока он уйдет, что тот покорно и сделал. Теперь ей иногда бывало почти жалко своего жениха. Она была сильнее его и знала, сколь радужные планы он связывал с Уэрлаттоном. Увы, пока что ему пришлось окунуться в безрадостные хозяйственные хлопоты. Знала Кэмпион и то, что Скэммелл все еще хотел ее, пожирая безнадежным жадным взором. Она чувствовала, что если он станет ее мужем, то будет покорен и угодлив. Но обмен своего тела на такое послушание не казался выгодной сделкой.

Она зажгла шесть больших свечей и увидела физиономию Гудвайф, прижавшейся к окну. Та настойчиво забарабанила по стеклу и спросила, чем это она здесь, собственно, занимается. Кэмпион решительно задернула толстые тяжелые портьеры, и подлое, злобное лицо исчезло.

Из-за горевших свечей и задернутых портьер в комнате стало душно. Она разделась до нижней юбки, сняла чепчик, перекусила на скорую руку и снова принялась за работу.

Четверть бумаг составляли длинные, многословные рассуждения о Боге. Мэттью Слайз пробовал постичь божественное сознание так же, как Кэмпион сейчас пыталась выведать тайну самого Мэттью Слайза. Она сидела на полу, скрестив свои длинные ноги, и хмурилась, разглядывая его убористый неразборчивый почерк. Отец словно бы отчаялся угодить Господу. Кэмпион с удивлением читала о его страхе, о его исступленных попытках ублажить вечно недовольного небесного владыку. Ни в одном месте не упоминалось о Божьей любви, ее для Мэттью Слайза не существовало — существовали лишь Божьи требования.

Большая часть молитв напоминала упражнения в математике, и она отложила их, потому что наткнулась на связки писем, которые были, по-видимому, намного интереснее. Читая их, Кэмпион чувствовала себя так, будто подглядывает в замочную скважину. Там были письма, датированные еще годом ее рождения, по ним она могла проследить историю жизни родителей, узнать о том, о чем ей никогда не рассказывали.

Самые старые письма, помеченные 1622 годом, ее удивили. Они были предназначены Мэттью и Марте Слайз родителями ее матери и содержали не только религиозные наставления, но и упреки в адрес Мэттью Слайза в том, что он плохой торговец и должен проявлять больше усердия, дабы заслужить милость Божью и добиться процветания. В одном из писем содержался отказ в очередном займе на том основании, что дано и без того уже достаточно, а также намек, что Слайзу бы следовало обратиться к своей совести и посмотреть, не наказывает ли его Бог за какой-нибудь грех. Как ей было известно, тогда, в год ее рождения, родители жили в Дорчестере, где отец торговал шерстью. И, как явствовало из писем, дела шли скверно.

Она перечитала письма за три года, пропуская религиозные наставления, пробегая глазами новости из Лондона, в высокопарном стиле изложенные Джоном Прескоттом, ее дедом со стороны матери. Она дошла до письма, в котором Мэттью и Марту поздравляли с рождением сына, «что принесло всем нам много радости и счастья». Она остановилась, пытаясь ухватить промелькнувшую мысль, потом нахмурилась. Ни в одном письме не упоминалось о ней, не считая общих слов «о детях».

Из писем 1625 года она выудила новое имя — Кони. В одном послании за другим говорилось о Кони: «хороший человек», «деловой человек», «мы надеемся, что Кони тебе написал», «ты ответил мистеру Кони? Он заслуживает, чтобы ты ему ответил». Но нигде не было ни малейшего намека на то, почему мистер Кони должен заниматься какими-то делами Мэттью Слайза или Джона Прескотта. В письме, отправленном, очевидно, уже после того, как Мэттью Слайз побывал в Лондоне, были слова о «деле, о котором мы беседовали». Каким бы ни было это дело, оно было слишком важным, чтобы доверить его бумаге.

А после 1626 года прекратились сетования на то, что Мэттью Слайз не может разобраться в своих финансовых проблемах. Теперь речь преимущественно шла о богатстве Слайза, о том, что «Бог щедр и благосклонен к тебе, за что мы очень благодарны»; в другой раз высказывалось намерение «посетить Уэрлаттон». Значит, где-то в 1625 — 1626 годах отец переехал из Дорчестера. Тогда ей было максимум три, и переезда она не помнила. Кроме усадьбы Уэрлаттон, она ничего не знала. Кэмпион пробежала глазами еще несколько писем в поисках объяснения внезапно привалившему богатству, но объяснения не было. В предыдущем году отец представал борющимся за существование торговцем, а в следующем — владельцем огромного поместья и большой усадьбы.

Письмо от 1630 года было написано другим почерком. Здесь Мэттью Слайзу сообщалось о кончине его тестя; рукой Слайза была сделана приписка о смерти тещи неделю спустя. «Чума» — так гласило краткое объяснение.

Кто-то громко постучал в дверь кабинета. Кэмпион отложила письмо и провела пальцами по распущенным волосам. Стук повторился.

— Кто?

— Эбенизер. Я хочу войти!

— Нельзя. Уходи.

Она была полуодета, волосы распущены, она никак не могла впустить его.