Я сидел за столом в своей комнате, с карандашом в руке. Передо мной лежала открытая тетрадь, а взгляд мой был устремлен в окно — я пытался припомнить подробности всего связанного с бродягой. Тут были и старая приставная лестница, и отпечаток, который, как земляной слоеный пирог, лежал в розовой шляпной коробке внутри сарая. Я мог бы начать с миссис Конрад и ее задницы. Или с ее вопля.

Но я так толком и не понимал, с чего начать. Хотя с шести лет я любил читать и писать, к отчету о расследовании душа у меня не лежала. Потом через раскрытое окно я услышал, как у Фарли со скрипом открылась и захлопнулась задняя дверь с москитной сеткой. Я поднялся и подошел к окну — посмотреть, что там такое. И увидел мистера Фарли, который нес стакан виски в одной руке и полотенце в другой. На его желто-белом дряблом теле не было ничего, кроме плавок. Голова Фарли казалась слишком тяжелой для мускулов шеи — она наклонилась вперед, отчего возникало впечатление, будто он обронил что-то в траву и теперь ищет.

У Фарли был детский каркасный бассейн, размером побольше надувных, но всего в три фута глубиной и разве что восемь в длину. Мистер Фарли поставил стакан на садовый столик, накинул полотенце на самую толстую ветку вишневого дерева, скинул сандалии и опасливо коснулся ногой водной глади.

Фарли протралил всю поверхность, просматривая каждый дюйм — нет ли там жуков и пчел, проскочивших через постоянно работающий фильтр, маленький и шумный. Он ухватил пальцами ноги несколько почерневших вишневых листьев на дне и выкинул их во двор. Только после этого Фарли осторожно сел — вода поднялась, укрывая его брюшко, впалую грудь и обвислые плечи, пока над поверхностью не осталась одна голова. Потом он медленно сделал нырятельное движение, поджав ноги под себя. Руки он распростер в стороны, ноги выпрямил, и его спина появилась над поверхностью, а лицо исчезло под водой, оставив после себя лишь яркий пузырь.

Так Фарли завис на несколько мгновений. Тело его вытянулось в середине бассейна, а потом наступил миг, когда жесткие контуры тела исказились под натиском смерти: руки медленно погрузились под воду, а туловище скрутилось, как пережаренный блинчик. Из мистера Фарли и вправду мог бы получиться неплохой утопленник. Я спрашивал себя — оставил ли он открытыми глаза, которые в таком случае разъедает хлорка, или же закрыл, чтобы еще глубже погрузиться в свой сон.

Я снова уселся за свой стол, но вместо отчета о расследовании стал писать о мистере Фарли. Рассказав, как он вошел в бассейн и якобы утонул, я занес на бумагу и два других случая, которые помнил. Первый касался его старшего сына, Грегори, — тот после этого уехал из дома. Когда парень был помладше, Фарли, который работал инженером и делал всякие штуки для полетов в космос, пытался заинтересовать своего сына астрономией и наукой. А мальчишка хотел быть художником. Мистер Фарли не одобрял этого желания. Перед тем как Грегори навсегда уехал из дома, его отец сделал гигантское яйцо из гипса и установил в саду позади дома. Оно простояло там несколько месяцев под дождем, ветром и солнцем и наконец позеленело. На следующий день после того, как астронавты прогулялись по Луне, мистер Фарли размолотил это яйцо кувалдой так, что от него и следа не осталось.

Второй случай произошел в тот день, когда мы с отцом граблями очищали от листьев газон перед домом. Дверь соседского дома внезапно открылась, и появился, чуть покачиваясь, мистер Фарли со стаканом виски в руке. Мы с отцом замерли с граблями в руках. Мистер Фарли принялся осторожно спускаться. На каждой ступеньке ноги под ним подгибались все сильнее, пока его колени не коснулись травы. Несколько мгновений он пребывал в таком коленопреклоненном положении, а потом рухнул лицом на землю. Все это время, даже лежа лицом на земле, он держал стакан с виски над головой, как человек, который плывет через реку и пытается не замочить пистолет. Я заметил, что из стакана не пролилось ни капли. Заметил это и мой отец, который посмотрел на меня и прошептал: «Высший класс».

Я отложил карандаш и с чувством исполненного долга закрыл тетрадь. У Джима был его Драный город, у Мэри — ее вымышленный мир, у моей матери — вино, у отца — три работы, у Бабули — карты, у Деда — мандолина. А я решил писать не об отпечатке подошвы или вопле миссис Конрад, а заполнить тетрадь рассказами о жизни моих соседей и создать между двумя переплетами свой собственный Драный город.

Спустившись в подвал, чтобы сообщить Джиму о своем решении, я обнаружил, что он держит пластмассового солдатика у лампы. Вокруг глаз солдатика были нарисованы большие белые круги, а его руки, прежде державшие автомат и гранату, теперь были отрезаны. Вместо них из обрубков опасно — острыми кончиками наружу — торчали булавки.

— Посмотри-ка, эта краска светится в темноте, — сказал Джим, устанавливая фигурку на доску между нашим домом и домом Конрадов.

Он простер руку над Драным городом и дернул за шнурок лампы. В подвале воцарилась темнота.

— Глаза, — произнес мой брат.

И я, посмотрев вниз, в темноте рукотворного города увидел два кружочка на лице солдатика. От этого зрелища у меня мурашки побежали по коже — вид был словно в кошмарном сне.

Джим стоял, молча восхищаясь своим творением. Наконец я сказал ему о том, что решил делать с тетрадкой. Я думал, он разозлится на меня за то, что я не исполняю его приказ.

— Хорошая мысль, — одобрил он. — Подозреваются все.

В субботу, ближе к вечеру, мы с Мэри сидели в кустах форзиции, и я читал ей то, что записал в своей тетради. Тем утром я ни свет ни заря отправился на велосипеде прочесывать окрестности — не попадется ли мне на глаза новый подозреваемый, которого можно описать. На глаза мне попались миссис Харрингтон, прозванная мной Колоссом за необъятную талию, и Митчелл Эриксон — парнишка, который родился в один день со мной и на каждом школьном мероприятии играл на своем аккордеоне «Испанскую даму».[16]

Я выложил все это Мэри, начав с мистера Фарли. Читал я тем же быстрым шепотом, каким пересказывал ей главы приключений Перно Шелла. Мэри была благодарной слушательницей. Она сидела спокойно, лишь кивая время от времени: точно так же она делала, когда Дед разбирался со своими лошадьми. Каждый кивок говорил мне, что она приняла и переварила информацию вплоть до этого момента. Ее явно не опечалило то, что умер тщедушный картофелеголовый муж миссис Харрингтон, и она не рассмеялась, слушая мое описание улыбки Митчелла, кланявшегося в ответ на жидкие аплодисменты. Кивок сообщал, что она подводит итог моим усилиям, а мне от Мэри больше ничего и не было нужно.

Когда я закончил и закрыл тетрадь, она несколько мгновений хранила молчание, потом посмотрела на меня и сказала:

— Я поставлю миссис Харрингтон на место.

В этот момент нас позвала мать. Поскольку то был уик-энд, отец только-только вернулся с работы и настала пора отправляться к тетушке Лауре. Мы забрались в наш белый «шевроле-бискейн» — я с Джимом на заднем сиденье, Мэри между нами. Отец ездил с открытым окном, локоть его торчал наружу, пальцы играли сигаретой. Я не видел его целую неделю; выглядел он уставшим. Отрегулировав зеркало заднего вида, отец посмотрел на нас и улыбнулся.

— Все на борту, — сказал он.

Больница Святого Ансельма находилась где-то на северном берегу Лонг-Айленда, почти в часе езды от нас. Поездка обычно проходила в серьезной атмосфере, но иногда отец включал для нас радио, а если был в хорошем настроении, то рассказывал какую-нибудь историю из своего детства. Больше всего мы любили рассказы про древнего рабочего конягу, который был у отца и его брата в Амитивилле. Этого конягу грязно-белой масти с глубокой седловиной звали Пегасом, и был он убийственно медлителен.

Больница не принадлежала к числу этих современных сооружений — одно-единственное здание, вокруг которого витает слабый запах мочи и хлорки. Нет, Святой Ансельм напоминал городок из рассыпанных посреди леса маленьких каменных замков; это было какое-то сказочное нагромождение гигантских гранитных лестниц, дубовых дверей, витражей и полуосвещенных петляющих коридоров, в которых гулко отдавались шаги. В гуще тополей стояла изогнутая бетонная скамейка, а перед ней — фонтан с пеликаном, который пронзал клювом собственную грудь. Из раны хлестала вода. Но самым необычным казалось то, что, кроме пациентов и старого согбенного доктора Хасбита с кустистыми седыми баками, все остальные здесь были монахинями.