Я вообразил себе, как мистер Уайт взваливает на плечи громадное тело Питера.

— Да, — сказала Мэри.

— Что? — спросил я.

— Три.

— Три? — переспросил Джим. — И что это значит?

— На единицу больше двух.

— А как насчет Питера? — спросил я.

Мэри покачала головой:

— Не знаю.

— Хорошо, иди играй, — отпустил ее Джим.

Мэри удалилась на свою половину. Когда в ее классе начались занятия, Джим наклонился ко мне и прошептал:

— Сказать ей о том, чем грозился Хинкли?

— Ты думаешь, он это сделает?

— Нет, но…

— А если мы увидим машину перед нашим домом — сказать ей?

Джим согласился, а потом посвятил меня в свой новый план. Он собирался порыться под диванными подушками и под кроватью, чтобы собрать деньги на лампы-вспышки к своей камере.

— И тогда мы застукаем его на месте преступления.

Мы знали, что если мама выпивает и одновременно говорит, то она пьет быстрее. За обедом Джим задал тысячу вопросов про Бермуды, а прежде чем мама принялась за грязную посуду, я завел речь про Шерлока Холмса. Я думаю, Мэри догадалась, что у нас на уме, и потому удалилась в свою комнату. Спустя какое-то время мама выпила столько, что стала говорить сама по себе. Она курила как сумасшедшая и рассказывала нам о месте, которое называется Фар-Рокавей, и о том, как они с папой вначале жили в Кентукки, близ Форт-Нокса. Она рассказала нам о библиотеке в одном из домов — делами там заправляли две старухи, слепые двойняшки, которые помнили, где стоит каждая книга. Еще была история про местного доктора, который за лечение мог взять не деньгами, а поросенком.

Потом мы отправились вслед за мамой в гостиную, где она легла на диван. Мы с Джимом время от времени кивали в знак того, что слушаем. Если мама в каком-то месте улыбалась, мы смеялись. Но вот глаза ее закрылись. Сигарета в пепельнице догорала, недопитый стакан в руке накренился к полу. Поток слов не прекратился, но понемногу замедлялся, а смысла в сказанном становилось все меньше. Последними словами были: «Плохие дела вам плохо удаются», и на этом мама отключилась. Джим успел подхватить стакан, прежде чем вино пролилось, а я загасил сигарету. Мы вдвоем взяли маму за плечи и осторожно откинули назад, чтобы ее голова оказалась на подушке. Джим послал меня за одеялом и большой красной книжкой. Мы положили раскрытый том маме на грудь и отправились доложить Бабуле, что собираемся спать.

У себя в комнате я оделся и натянул одеяло на подушку, как меня учил Джим, чтобы со стороны могло показаться, будто я сплю. Когда мы спускались, каждая ступенька под нашими кроссовками издавала скрип. Мы прокрались в кухню, и Джим выключил свет — там и еще в столовой. Медленно, чтобы не шуметь, он открыл заднюю дверь. Та проскрипела, распахнувшись настолько, чтобы нам можно было пройти, и мы без помех выскользнули во двор. Часы показывали полдесятого, времени у нас было до полуночи, когда возвращался отец.

Мы обогнули дом и по газону побежали на улицу. Ветерок пах океаном. Питер Хортон жил у самой Хаммонд-лейн, и мы повернули в ту сторону. В большинстве домов, мимо которых мы проходили, свет уже не горел — лишь изредка светилось окно в спальне на втором этаже. Мы держались подальше от уличных фонарей, петляли туда-сюда, стараясь, чтобы под нашими ногами не хрустел гравий.

На шее у Джима висела на тонком ремешке камера, с каждым шагом ударявшаяся о его пальто. Когда мы оказались напротив дома мистера Барзиты, он новел меня по боковой улочке к Катберт-роуд. Вечер стоял безоблачный, и вдали от фонарей можно было, подняв голову, увидеть звездное небо. Джим знаком приказал мне вести себя как можно тише. Мы вышли на газон по правую сторону улицы и стали обходить дом, пройдя прямо под освещенным окном. Сердце у меня колотилось, а уши были навострены, как у собаки. За домом царила полная темнота — пришлось петлять среди садовой мебели и крокетных ворот. К счастью, с задней стороны участок был обнесен забором из редких продольных жердей. Джим перемахнул через ограду, я пробрался между жердями, и мы оказались в заднем дворе Хортонов.

Этот дом был самым старым в квартале. И самым большим — три этажа обломавшейся и потрескавшейся штукатурки, крыльцо с колоннами. Двор у Хортонов тоже был больше других — размером с два наших. Газона не было — заросли высоких сосен окружали дом спереди и сзади. Благодаря опавшим иголкам наших шагов совсем не было слышно.

Мы потихоньку обогнули дом и заползли под ветки большой сосны. Оттуда, сидя на корточках, мы видели дорогу и дом. Свет во всех комнатах был потушен, и я представил себе тонны спящих Хортонов. Они были крупными, вялыми, все с большими луноподобными глазами и неповоротливыми мозгами и одевались, как люди на старых коричневатых фотографиях. Четыре мальчика и три девочки. У отца на подбородке было что-то похожее на мошонку. Мама сказала, что это называется зоб. Носил он каждый день одну и ту же футболку, живот у него торчал тыквой, а у матери локти были как терка, а платья напоминали драную ночную рубаху. Казалось, что вихрь подхватил их вместе с домом и перенес с глухой фермы на Уиллоу-авеню.

Улица перед домом была пуста. Изредка проезжали машины, и я каждый раз напрягался. Тут-то мне и пришло в голову, что план Джима — сплошная дурость. Как это он сфотографирует мистера Уайта, спрашивал я себя. Неужели он рассчитывал запечатлеть момент, когда эти белые руки сомкнутся на горле Питера?

— Слушай, — не выдержал я, — это все дурь.

— Я знаю. Ну а если я сделаю хорошую фотку? — прошептал Джим.

Я покачал головой.

— Неопровержимое доказательство, — добавил он.

— Который час?

— Не больше десяти.

От неподвижного стояния в темноте под деревом я замерз и начал дрожать. Джим, сидя на корточках, глядел на улицу и двумя руками держал камеру наготове. Проехала еще одна машина — наверное, мистера Фарли. Прошло немало времени. Я зевнул и взялся рукой за ветку. Закрыв глаза, я думал о том, что вот здесь мы как будто в Драном городе, а не в реальной жизни. На мгновение я превратился в крошечного глиняного человечка. Тут Джим хлопнул меня по ноге.

Я открыл глаза и первое, что увидел сквозь нависавшие ветви, — белую машину, притормаживавшую у тротуара за границей пятна, освещенного фонарем. Автомобиль подъехал без малейшего шума. Мистер Уайт опустил окно и закурил трубку. Мы увидели, что на нем шляпа и плащ. Он еще и спичку не успел выбросить, как я почувствовал запах табака. Мистер Уайт сидел и сквозь сосны смотрел на дом.

Мы с Джимом замерли на месте. Запах дыма становился все сильнее и сильнее, и наконец глаза у меня заслезились. Не надо было нам столько вдыхать его. Я уже начал думать, что дым помогает Уайту найти нас. Мне захотелось броситься наутек, и я прикоснулся к плечу Джима, предупреждая, что нужно уходить. Он поднял руку и показал на мистера Уайта, который выбивал свою трубку о боковину машины, а потом поднял стекло.

Увидев, как стекло ползет вверх, я испустил вздох облегчения, но в этот момент дверь машины открылась и мистер Уайт вышел на улицу. Засунув руки в карманы плаща, он направился прямо в нашу сторону. Увидеть нас мистер Уайт никак не мог, и я думал, что он свернет к дому, но нет — широкими шагами он двигался к нашему дереву. Я повернулся, чтобы бежать, и в эту секунду полыхнула вспышка. Следующее, что я помню, — это просвет в ограде, через который я протиснулся. Джим перескочил забор, даже не коснувшись его, камера при этом взметнулась на ремешке. Я не знал, преследует ли меня мистер Уайт, но поворачиваться и выяснять не собирался.

Мы добежали до газона перед домом, задний двор которого пересекли на пути сюда, и остановились, когда Джим положил руку мне на плечо. Мы оба запыхались, но было ясно, что мистер Уайт не бежит за нами через задний двор.

— Он вернется в машину, — сказал Джим.

Не успел он произнести эти слова, как заскрипела металлическая калитка в заборе на другой стороне улицы. Мы посмотрели в ту сторону. Я сразу же понял, что это не мистер Уайт. Человек вышел из более густого мрака вокруг дома. Это оказался подросток в черной кожаной куртке и белой футболке, который махнул нам, подзывая к себе. Я не был уверен, стоит ли это делать, но тот замахал еще яростнее, и Джим наконец двинулся к нему. Я не хотел оставаться один и пошел следом.