Я немного подумал и ответил:

— Нет. Я не люблю драться.

Дед рассмеялся так громко, что ворона, сидевшая на телеантенне, от испуга взмыла в воздух. Я смутился, но он протянул руку и погладил меня по голове.

— Ладно-ладно, — успокоил меня он и засмеялся опять, но уже тише.

Дед много лет проработал в котельной «Большого А», Акведукового ипподрома.[25] Уйдя на пенсию, Дед увлекся деревьями, в особенности плодовыми. На нашем участке в четверть акра он посадил персик, сливу, три яблони, вишню, декоративную кислицу и нечто под названием дубильное дерево, якобы отгонявшее комаров. Летние месяцы он проводил, ухаживая за своими питомцами: поливал их жидкостью от паразитов, окапывал, прививал, отрезал отмершие ветки. Я никогда не видел, чтобы Дед читал книги о деревьях или вообще как-то изучал этот предмет — просто он начал этим заниматься в первую же неделю, как оставил работу.

Бабуля показывала нам старые, пожелтевшие газетные вырезки с заметками про Деда, когда он был боксером на Ямайской арене. А также фотографии, на которых он стоял на палубе в подводном скафандре и металлическом шлеме с маленьким окошком. Как-то раз родители решили, что я уснул на диване — а на самом деле только закрыл глаза, — и мне стало известно, что Дед одно время лежал в психиатрической больнице, где его лечили электрошоком. Когда Деду было лет пятнадцать, мать послала его в лавку за хлебом. Он ушел, нанялся на торговое судно, прибавив себе несколько лет, и три года спустя вернулся домой с буханкой хлеба. Когда Деда спрашивали, как его встретила мать, он отвечал: «Избила смертным боем».

Он был хорошо сложен — широкоплечий, с могучей грудью. Даже в это время, когда он сделался стариком, я не мог обхватить его бицепс двумя руками. Время от времени мы просили Деда показать нам его татуировки — синеватые рисунки, которые двигались, если он играл мускулами: на левом предплечье — обнаженная женщина, на груди — орел, а на спине извергал пламя удивительный собакодракон с громадными глазами-блюдцами и густой кудрявой шерстью. Эту татуировку ему сделали на Яве иголками из китового уса. Дед сказал Джиму и мне, что собакодракона зовут Чимто и он бережет от врагов, которые нападают сзади.

Деревья были увлечением Деда, но истинную любовь он питал к лошадям и штудировал «Дейли телеграф» и программу скачек, словно Священное Писание. Когда он заканчивал чтение, все поля были исписаны кличками лошадей, фамилиями жокеев, результатами скачек, суммами ставок, столбиками арифметических подсчетов и странными символами вроде китайских иероглифов. Что бы он там ни рисовал, это позволяло ему выигрывать неплохие денежки. Однажды Дед отправился на ипподром и вернулся на новой машине. А в другой раз выиграл столько, что всех нас повез на Ниагарский водопад. Лучшим другом Деда был его букмекер Билл Фаро, и Дед чуть ли не каждый день ездил встречаться с ним в Вавилон.[26]

В тот субботний день отец, вернувшись домой с работы, созвал всех детей в гостиную и усадил на маленьком диване. Родители сели напротив нас на большой диван, за мраморным кофейным столиком. Отец еще не начал говорить, а я перебирал в памяти события последних недель — не сделали ли мы чего-то такого, за что нам сейчас устроят нахлобучку.

Единственное, что пришло мне в голову (кроме истории с Хинкли, которая вроде бы уже забылась), — это случай за неделю до начала занятий. Мы с Джимом сделали куклу из старой одежды — рубашки и брюк: набили их газетами и скрепили все английскими булавками. Голову мы взяли от заплесневелого игрушечного слона, набитого опилками. Выигранный кем-то на ярмарке больницы Доброго Самаритянина, он, сколько я себя помнил, всегда валялся в подвале. Мы отрезали слону голову, высыпали часть опилок, завязали шею узлом и приделали голову к воротнику рубашки с помощью булавок. Фигура получилась так себе, но для наших целей годилась, особенно в темноте: дело было вечером. Мы вытащили куклу из подвала незаметно для всех — через одно из окон, выходящих в задний двор.

Мы нарекли неповоротливого слоноголового парня мистером Бла-Бла-Бла и рыболовной леской обмотали ему грудь ниже подмышек. Куклу мы положили на тротуар у дороги, а леску протянули на другую сторону улицы и дальше — через живую изгородь у пустого дома, который чуть больше года назад еще принадлежал семье Халловей. Нам не поздоровилось бы, приведи мы в действие наш план напротив собственного дома. А у бывшего жилища Халловеев был большой плюс — его задний двор примыкал к южному выступу леса. Мы этот лес знали наизусть, могли передвигаться по нему в полной темноте, а любой преследователь тут же заблудился бы и вернулся обратно.

Мы ждали, спрятавшись за живой изгородью, и наконец увидели фары едущей по улице машины. Когда та приблизилась, мы потянули за леску, и наш бродяга двинулся через улицу. В темноте это выглядело так, будто через дорогу ползет какой-то припадочный, уже однажды сбитый.

Заскрежетали тормоза, машина едва не сбила телеграфный столб на краю тротуара. Услышав звук тормозов, я мгновенно понял, что вся затея была большой ошибкой. Мы с Джимом бросились наутек, согнувшись пополам, чтобы нас не увидели за изгородью. Остановились мы в тени, у угла бывшего дома Халловеев.

— Если они примутся нас искать, беги в лес. Перепрыгни через ручей и жди меня у развилки главной дорожки, — прошептал Джим.

Я кивнул.

С того места, где мы стояли, машина была хорошо видна. Я с облегчением увидел, что это незнакомцы — ни у кого из наших соседей такой не было. Такие старые модели закончили выпускать еще до моего рождения — матово-белая, с выгнутой крышей и громадными «плавниками» сзади, выступавшими, как штанги футбольных ворот. Дверь со скрипом открылась, и из машины вышел мужчина в шляпе и длинном белом плаще. Было слишком темно, и к тому же мы затаились далеко, а потому лица его не разглядели, но видели, как он обошел машину и остановился перед мистером Бла-Бла-Бла. Наверное, он увидел и леску, потому что поднял голову и посмотрел прямо на нас. Джим оттолкнул меня подальше в тень. Мужчина долго-долго не двигался, глядя в нашу сторону. Сердце у меня бешено колотилось, и если бы не рука Джима на моей спине, я бы давно уже бросился наутек. Наконец человек сел в машину и поехал дальше. Убедившись, что незнакомец удалился, мы схватили мистера Бла-Бла-Бла и уволокли его в лес. Но это случилось уже больше недели назад.

Отец откашлялся, а я посмотрел на Джима, который сидел по другую сторону Мэри. Он тоже посмотрел на меня, и я понял, что и его мысли крутятся вокруг слоноголовой проплесневелой куклы.

— Мы только хотели сказать вам, что тетушка Лаура, видимо, скоро уйдет от нас, — проговорил отец, уперев локти в колени и глядя скорее на носки своих туфель, чем на нас. Он потер одну руку о другую, словно хотел их помыть.

— Ты хочешь сказать, что она умрет? — спросил Джим.

— Она очень больна и слаба. В известном смысле это будет для нее благом, — сказала мама. В уголках ее глаз собирались слезы.

Мы кивнули, но я не был уверен, что так оно и надо. Я не понимал, в каком смысле смерть может быть благом. Потом мама сказала:

— Ну, все, можете идти играть.

Мэри подошла к маме и забралась к ней на колени. Я вышел, прежде чем хляби небесные разверзлись по-настоящему.

Вечером я взял Джорджа и свою тетрадь, и мы отправились на дальнюю прогулку. Выйдя из дома, я почувствовал, как некая мысль зреет у меня в голове. Я чувствовал, как она тяжелеет, но когда попытался нащупать ее и ухватить, оказалось, что это не так-то просто: все равно что пытаться поймать рыбку голыми руками. По пути на Хаммонд-лейн я увидел мистера и миссис Бишоп — их изводил своими воплями маленький десятилетний тиран Регги. Потом я прошел мимо Бориса, уборщика Ист-Лейкской школы, он возился со своим автомобилем на подъездной дорожке перед домом. Попался мне и неповоротливый лупоглазый парнишка Хортонов — Питер: здоровенный и медлительный, как гора, он ехал на велосипеде, причем казалось, что седло полностью исчезло в его заднице.