— Все хорошо, — успокоила меня она. — Все будет хорошо.

И после этого год тени укатил. Мысль о том, что мистер Уайт бежал из города, спасаясь от полиции, убедила нас, что все закончилось. Мы забросили Драный город, и все стали спать лучше. Джим взял деньги, которые накопил с дней рождения и праздников, и купил старую гитару. Мэри неожиданно перестала считать лошадей и больше времени начала проводить на улице с ее новой — невыдуманной — подружкой Эмили, которая жила на Катберт-роуд. Эмили была высокой и тощей, с большим носом и длинными волосами, закрывавшими лицо. Они вместе с Мэри курили самокрутки в кустах форзиции. Любимой их песней была «Время пришло».[67]

Иногда Дед потирал плечо в том месте, где его ухватил мистер Уайт, — только это и напоминало мне о моем несостоявшемся похищении. Как-то раз днем он сказал мне: «Этот тип порядком меня задел». И тем не менее даже этого напоминания было для меня достаточно, чтобы я перестал выходить из дома один. Свободное время я проводил, сочиняя собственный вариант последних похождений Перно Шелла. Еще мне не пришлось делать луну. Мама позвонила Клири и попросила, чтобы меня до конца учебного года не сильно напрягали и перевели в следующий класс, невзирая ни на что. Тот не стал спорить.

В заключительный день занятий, за пятнадцать минут до последнего звонка, Крапп поднялся со своего стула и встал перед классом. Мы поедали купленные матерью Патрисии Трепедино глазированные кексы, запивая их лимонадом, болтали друг с другом и толклись по классу.

— Что ж, мы прожили неплохой год, — сказал Крапп; думаю, кроме меня, его никто не слушал. — Я надеюсь, вы будете помнить об учебе здесь и вам всем понравится в средней школе, — добавил он, обращаясь к задней стене, затем развернулся и пошел к своему столу.

Когда зазвенел звонок, по всей школе пронесся радостный вопль. Я неторопливо собирал свои вещи. Мне не хотелось расставаться с Ист-Лейком и сломя голову бросаться навстречу лету — я предпочитал в последний раз пройти по тихим коридорам.

Перед тем как выйти из класса, я повернулся и попрощался с Краппом. Он посмотрел на меня, махнул карандашиком и вернулся к своим занятиям. Когда я вышел в коридор, его стул опрокинулся, и вот так он для меня медленно свалился в прошлое. В коридорах было тихо — как в тот вечер, когда мы брели тут с Джимом и Рэем. Я уловил запах библиотеки, хот-догов и бобов, которые готовили на ланч, и — конечно же — красной дряни. Мой табель, хотя и более чем средненький, свидетельствовал о том, что я окончил Фабрику дебилов. Я вышел в открытые парадные двери, и меня встретило лето — теплый ветерок, голубое небо, жужжание газонокосилки на чьем-то участке. Мэри ждала меня, и мы побрели домой — так медленно, как еще никогда не шли.

Тем вечером я искал в подвале баскетбольный мяч, когда услышал миссис Харкмар. Как и Крапп, она обращалась к классу с прощальным словом.

— Вы все хорошо потрудились. Ты, Микки, был лучшим. Салли, ты хорошо постаралась. Санди, тебе придется походить в летнюю школу, но не плачь. — Она стукнула по столешнице линейкой. — Микки уходит, так что похлопаем ему на прощание. — Раздался звук аплодисментов. — Я ухожу на пенсию. Больше мы не увидимся.

Последние слова были произнесены голосом Мэри, а не миссис Харкмар. Я снова принялся искать мяч и нашел его под верстаком. Направляясь к лестнице, я услышал еще кое-что. Раздалось громкое «ура!» — его прокричал Микки, и я понял, что занятия закончились.

В первый же свободный вечер на уик-энд отец побаловал нас — установил гриль на заднем дворе и стал жарить всякую всячину: гамбургеры и хот-доги, цыплят и сосиски. Был и картофельный салат от Руди. Мы все, включая Бабулю и Деда, сели за садовым столиком и принялись пиршествовать на жирных бумажных тарелках. После этого в темноте мы, трое детей, готовили пастилу на серых угольках, разгоравшихся внутри оранжевым, если по ним постучать. Взрослые сидели за столом, пили, курили и разговаривали. В нескольких домах от нас из транзисторного приемника доносилась «Эта тишина» в исполнении «Херманс Хермитс».[68]

Как-то раз вечером мама не выпила ни капли. Не пила она и на следующий вечер, а потом и на следующий. В первые несколько дней, когда завелся такой порядок, она отправлялась спать сразу после обеда. От всего этого она выглядела постаревшей и очень усталой. На четвертый вечер она словно проснулась, за обедом улыбалась и разговаривала. О Бермудских островах речи больше не заходило. Может быть, туда ушла и вся ее злость. Мама принесла свою гитару и научила Джима кое-каким аккордам. С этого момента лето покатилось легко, словно во сне. Дни были одновременно долгие и короткие, если можно так сказать. Я перестал различать дни недели. Мы играли в баскетбол в Ист-Лейке, купались в соседских бассейнах, читали про Ника Фьюри и его ревущих спецназовцев,[69] допоздна не ложились спать, ловили светляков и клали их в майонезные баночки. Я держался подальше от леса, и таким образом мне удавалось большую часть времени не вспоминать о Чарли.

Это легкое время продолжалось месяц или около того, а сегодня я даже не уверен, что оно вообще было. Потом как-то вечером мама, вернувшись с работы, привезла полгаллона хереса «Тейлор». «Только не это», — прошептал Джим, увидев бутыль на кухонном столе. Сквозь окно светило позднее солнце, и его лучи играли в вине, отливавшем красно-янтарным цветом. Я же при виде этого почувствовал слабость в коленках. Обед был поздним, и уже стемнело, но никто из нас, детей, не сказал ни слова. До того как мы сели за стол, мама успела опорожнить несколько стаканчиков. Она курила, глаза у нее были полуприкрыты.

— Ну? Почему такая тишина? — спросила она с нервной ноткой в голосе.

Я уставился в свой суп.

— Посмотри-ка на меня, — сказала она; я поднял глаза и увидел, что Джим и Мэри сделали то же самое. — В чем дело?

Я покачал головой.

— Ни в чем, — сказал Джим.

Я хотел уже было снова уставиться в суп, но тут уловил какое-то движение за окном позади мамы, в вечерних сумерках. Мэри чуть не подпрыгнула на стуле, но мама была слишком пьяна и не заметила этого. Удивительно, как я не вскрикнул: за стеклом виднелось лицо Рэя. Он улыбался и держал за головой мамы два пальца, словно у нее выросли дьявольские рожки. Джим не сдержался и улыбнулся. Мама посмотрела на него:

— Ты надо мной смеешься?

— Нет. Я просто вспомнил одного мальчишку в школе — он может всю руку до ладони в рот засунуть. Знаешь его? — обратился он ко мне.

— Ну да, — кивнул я, хотя и не знал, кого он имеет в виду.

Рэй приглашающе махнул рукой, а потом опустил палец вниз и исчез из вида. Несколько секунд спустя до меня донесся еле слышный шум: он шел от окна подвала рядом с задним крыльцом. Когда мама закрыла глаза, Джим посмотрел на меня и улыбнулся. Мэри, не выпуская ложки из руки, указала мизинцем на пол.

После обеда мы помогли маме вымыть посуду, а потом она направилась к дивану, собираясь вырубиться. Мы все разбрелись в ожидании по своим комнатам. От Рэя не было никаких известий со дня ночного дозора, когда он передал мне записку. Ничего не было слышно и о бродяге. Почему-то я даже не задумывался, что случилось с ним. Он словно бы исчез вместе со страхом перед мистером Уайтом. Через десять минут после того, как я закрылся в своей комнате, Джим шепотом позвал меня снизу. Я спустился и увидел его и Мэри — они ждали у двери в подвал. Мама спала на диване, и ее вид вдруг напомнил мне об уроках игры на гитаре, что она давала Джиму. Мы спустились в подвал, осторожно ставя ноги на скрипучие ступеньки. Одно из выходивших на задний двор окошек было открыто и удерживалось крючком, вделанным в потолок. Над Драным городом сияло солнце. Рэй сидел на стуле Джима, уставившись на картонные крыши. Когда мы вошли, он повернулся к нам и улыбнулся.