Мы уже собирались направиться на восток, к Минерва-авеню, через школьные поля и лес, когда на нас налетели Пинки Штайнмахер, Джастин Уолш и еще человек двадцать землеедов. Яйца летели в обе стороны. Президенту Мейсону одно попало в лицо, и он со слезами опустился на колени. Кто-то крикнул, что у Уолша эпиляторная бомба, и мы бросились наутек. Джим держал Мэри за руку, а я старался не отставать от них. Когда мы обогнули школу сзади, я оглянулся через плечо и увидел, как враги окружают Генри. Его сестры, эти жуткие толстушки, тоже бросили его и бежали в мою сторону. На следующий день мы узнали, что Генри колотили мучными чулками, пока он не превратился в альбиноса, разбили ему губу и украли его мешок с сокровищами. А потом Пинки помочился на него.

Мы прошли, попрошайничая, по Минерве и следующей улице, и чем дальше уходили от нашего квартала, тем больше ребят отставало от нашей группы и направлялось назад — в более знакомые места. Один раз мы всего на минуточку оставили Мэри стоять на тротуаре в одиночестве, и тут же какой-то мальчишка попытался вырвать у нее мешок, но она отбивалась от него своим жокейским хлыстом, пока не подоспел Джим и не отколотил обидчика. Кончилось тем, что мы отобрали у него мешок и разделили содержимое на три части. Все же эта потасовка выбила Мэри из колеи, и ей пришлось присесть на краешек тротуара — она бормотала какие-то числа и курила сигарету. Пока мы ждали, чтобы Мэри пришла в себя, появились школьные друзья Джима, и он оставил меня приглядывать за Мэри, а сам убежал с ними.

К этому времени было уже поздно, и улица — названия ее я не знал — обезлюдела. Во многих домах свет уже выключили, а значит, хозяева либо ушли спать, либо у них кончился запас конфет. Так всегда и проходил Хеллоуин: стоило тебе зазеваться, как он отправлялся на боковую и засыпал. Было тихо и жутковато. Я велел Мэри подняться, и она встала. В общих чертах я помнил, куда нужно идти, чтобы попасть домой. И мы пошли быстрым шагом, держась в тени, чтобы нас никто не заметил. Мы проходили мимо темных домов, деревья перед которыми были увешаны колыхающимися на ветру лентами туалетной бумаги; на дороге валялись раздавленные тыквы, а в тех местах, где разыгрывались сражения, фонари высвечивали скорлупу и радужную пленку разбитых яиц. Меня пугала любая тень, вызывая мысли о бродяге, Чарли и кое-ком пострашнее.

Мэри не надела ни свитера, ни пальто — иначе никто не увидел бы ее мешковатой рубахи и не сообразил, что она — Вилли Шумейкер. Но это не помогло — ребята останавливали меня весь вечер и спрашивали: «Слушай, а кого изображает твоя сестренка?» Диапазон догадок был довольно широк — от бейсболиста до клоуна или уборщика, но никто не додумался до жокея, даже когда Мэри говорила: «Они выходят на финишную прямую…» С каждой минутой становилось все холоднее, и потому я отдал ей мой свитер с капюшоном.

Пересекать школьное поле было страшновато, и мы держались в тени у ограды, чтобы оставаться незамеченными. Вместо того чтобы бежать напрямик через поле и освещенные баскетбольные площадки, а затем мимо главного входа, я выбрал тропинку, огибавшую сточный колодец. На это ушло больше времени, но воспоминание о побитом Генри Мейсоне и присутствие Мэри заставляли меня быть вдвойне осторожным. Вид пустынного, заросшего сорняками пространства вызывал у меня дрожь, а холмы наводили на мысль о непривычном, голом лунном ландшафте, но, увидев улицу за полем, я почувствовал, что все будет хорошо. И в тот самый момент, когда мы ступили на асфальт, в свете уличных фонарей возник некто с красным, покрытым волдырями лицом и проплешинами на голове. Он брел неверной походкой, вытянув вперед руки. Мэри крепко обняла меня и зарылась лицом в бок, а я стоял с открытым ртом, не в силах пошевелиться. И тут я понял, что это пытается найти дорогу домой полуослепший бедняга Питер Хортон, в которого угодила эпиляторная бомба. Мы дали ему пройти, а потом продолжили свой путь.

Мы вышли на боковую улочку, которая соединялась с Уиллоу-авеню, и здесь я наконец-то позволил себе расслабиться. Мэри больше не держала меня за руку: почувствовав, что я больше не боюсь, она тоже успокоилась. Нам оставалось только добраться до Пайн-стрит, повернуть налево и пройти семь домов. Я спрашивал себя, где Джим, в какие приключения он ввязался, но потом меня захватили сладостные мысли о том мгновении, когда я выверну свой мешок на стол.

Мэри прервала мои грезы наяву, дернув меня за рубашку.

— Трубочный дым, — сказала она.

Я остановился и поднял голову. Не далее чем в двадцати ярдах от нас, на Пайн-стрит, в сумеречном фонарном свете, стояла старая белая машина. Вот она отъехала от тротуара и покатила в сторону нашего дома. Схватив Мэри за руку, я протащил ее через дыру в живой изгороди, через которую мы пролезали прежде, и прошептал:

— Ни звука.

Мы стояли неподвижно и ждали. И только услышав, что машина завернула за угол в направлении Хаммонд-лейн и звук двигателя затих, я вытащил Мэри из засады.

— Бежим, — сказал я, схватив ее за руку.

Мы побежали за угол на Уиллоу и дальше до самого дома. Мэри была права. Там, где пересекались две дороги, в воздухе стоял слабый запах человека в белом плаще. Он — этот запах — преследовал нас до самой двери.

Я сидел за обеденным столом и жевал, как корова, закинув одновременно в рот «Мэри-Джейн» и содержимое коробочки «Гуд энд пленти». К горлу подступала тошнота. В голове моей было пусто, глаза смыкались от усталости. Меня обуревал животный страх: вдруг мое добро — небольшая цветастая горка — исчезнет, если я закрою глаза? Мэри уже уснула на полу в гостиной, растаявшая тянучка с орехами растеклась по ее ладошке. Мама сидела против меня, курила сигарету и вытаскивала из наших горок карамельки: по молчаливому соглашению они принадлежали ей.

Наконец вернулся Джим, и мама повела Мэри в кровать, сказав мне и Джиму, что нам тоже пора на боковую. Мы собрали вместе все конфеты и положили их в общую емкость — громадное блюдо, которое выставлялось еще только на День благодарения. Джим, шагавший по лестнице следом за мной, прошептал:

— Мы забросали дом Хинкли яйцами, и нас почти никто не заметил. Но я видел лисью морду Уилла в окне второго этажа. Вряд ли он скажет родителям, потому что получит за это по заднице, но ты с ним все же поосторожнее. Он меня наверняка заметил.

Джим ушел, а я остался в дверях своей спальни, и внезапно усталость у меня как рукой сняло. Угроза мести, мысль об острых костяшках на кулаках Хинкли прогнали сонливость, но Хинкли в этот момент рядом со мной не было, и страх понемногу прошел. Лежа в кровати, я вспоминал прошедший вечер, костюмы, ощущение мороза по коже, когда мы бегом пересекали школьное поле, Питера Хортона. А потом я, естественно, дошел до случая с трубочным табаком, и воспоминание о том, как белая машина отъезжала от тротуара, навело меня на мысль, что тут чего-то не хватает. Я вылез из кровати, потихоньку пробрался в столовую и принялся рыться в гигантском блюде с собранными нами подарками.

Не хватало жирных, зрелых инжирин: мистер Барзита заворачивал их в оранжевые или черные бумажки, которые перевязывал ленточками. Я на мгновение представил, как его узловатые, старческие, чуть трясущиеся пальцы завязывают бантик. Инжир был традицией Уиллоу-авеню, но сейчас я не нашел его среди трофеев. Я напряг память и вспомнил, что в доме мистера Барзиты царила темнота, а его самого не было у калитки, где он обычно стоял в Хеллоуин, кидая в наши мешки своих «красавиц» — так он называл инжирины. В лихорадочной беготне, охваченные жадностью, мы не заметили его отсутствия, а просто пошли дальше, к дому Блэров. После этого напряг свою память, пытаясь закрасить белое пятно и вспомнить, стояла ли старая машина перед его домом, когда мы прошли мимо него в самом начале праздника. Когда мы с Мэри заметили ту машину, она отъезжала именно от дома старика Барзиты. Может быть, на мне была маска или мои мысли крутились вокруг горсти шоколадок «чанки» — подарка миссис Харрингтон. Как я ни бился, но вспомнить те минуты никак не мог.