— А как же человеческие останки? — спросила я Вэла.

— Не считая верхнего скелета, все они перемешаны с костями животных. Не исключено, что мясник своим копанием потревожил старое захоронение. А может, это сделал убийца! — Он сел на пятки и стал изучать тисовое дерево, бросавшее тень на нашу работу. — Ты слышала о древней традиции хоронить покойников в корнях тисов? Возле тисовых деревьев, этих предшественников церковных погостов, где они обычно и вырастают, часто находят старые кости, запутавшиеся в корнях; самые ранние из них относятся примерно к тысяча двухсотому году нашей эры, кажется. Большинство тех человеческих останков, что мы нашли здесь, гораздо более современные, но, может, тут есть какая-то связь.

Я положила руку на обомшелый бок полого ствола, туда, где кора зелеными пальцами убегала в землю.

— По-твоему, сколько лет этой красоте?

— Нельзя сказать. Они утрачивают сердцевину из-за грибкового гниения, как твое дерево, когда им примерно пятьсот лет, и после этого становится невозможно определить возраст по кольцам. В итоге обычно получается так, что внешний цилиндр белого дерева поддерживает крону, а снаружи все дерево снова утопает в молодых побегах.

Он сказал, что тисы, так же как и баньяны, обладают способностью пускать воздушные корни, разве что в случае тиса они находятся внутри пустого ствола, и дерево возрождается из собственной сердцевины. Когда ветви коснутся земли, они пустят корни, опять же как и баньян, и произведут новую семью клонов.

— Неужели нет никакого способа их датировать? — спросила я. Мое семейное дерево.

— Единственный надежный способ — это записи. Приходские книги могут послужить хорошим источником. Даже в кадастровой «Книге судного дня» Вильгельма Завоевателя упоминаются такие деревья. В отдельных случаях можно датировать их по возрасту и расположению костей, которыми перемежаются их корни.

Однако по-настоящему древние тисы появились задолго до человеческих записей. В Шотландии Вэл бродил вокруг настоящего исполина, разбитого левиафана, считавшегося старейшим растением на земле. Может, ему было пять тысяч лет, может, больше; его стволы-близнецы поднимались из общей корневой системы. Пустая сердцевина другого тиса, который он видел, настолько разрослась в ширину, что составляла теперь пятьдесят два фута в обхвате, хотя от самого дерева остался только хендж из серебристых деревянных менгиров.

— Как две капли воды похожи на наши древние ритуальные круги из камней, — сказал он. — А еще верят, что внутри этого дерева собирались друиды, так же как в Эйвбери и Стоунхендже. Тисы всегда связывали со смертью и возрождением.

С помощью топора мы прорубили некоторые корни, лежавшие под соусом из целых костей, и обнаружили еще больше останков — окостенелую мозаику сколов и кусочков. И тут на эту скелетную перхоть слетелись птицы, предвкушая пир из жучков и червячков, которых мы выудили на поверхность. Целый день мы составляли список моего костяного сада. Когда Вэл наконец уехал, набив рюкзак, я сделала себе сандвич с арахисовым маслом и забралась в постель. Мой бутерброд прикончил Рассел, а в это время вокруг меня стонал и кряхтел мой дом, все глубже погружаясь в лондонскую глину. Оседание грунта, вот как это здесь называется, и каждый дом опускается вниз, словно тонущий корабль. Я заснула, строя планы побега с обломков крушения.

Комплекс строений ЮНИСЕНС являл собой ту корпоративную безликость, которая сама по себе уже отличительная черта Примыкающие друг к другу стручки приземистых белых прямоугольных зданий напоминали пачку рассыпанных деловых конвертов с еще не надписанным адресом. Комплекс простирался на несколько акров холмистой сельской местности, где за каждой складкой рельефа скрывались все новые и новые стручки и назначение каждого отдельного здания определялось лишь алфавитными вывесками: Корпус Б, Корпус В2. Все здесь было искусственным, кроме деревьев, выглядевших так, как будто им неуютно; они гнездились там и сям, похожие на увеличенные модели пластиковых посадок с архитектурных макетов. Тем разительней был контраст с кабинетом Кристиана Гершеля, где личность хозяина отпечаталась, как монограмма на дорогом чемодане из великого века путешествий, с тем самым влажным запахом кожи и дерева, отполированного десятилетиями чужой покорности. Я ощущала себя раздавленной этими стенами, на которых висели нарисованные от руки карты, напоминавшие о попытках колониального захвата на заре империи, грамотами и дипломами Гершеля, вставленными в рамочки, и размером его стола, настоящей ореховой крепости, идеально соответствовавшей этой комнате, хранившей память о судьбоносных решениях и членстве в клубах, куда женщинам вход воспрещен.

Кристиан Гершель и Джек Айронстоун встали, чтобы поздороваться со мной; Гершель одарил меня своей лучезарной улыбкой телеведущего, а Джек в знак приветствия выдавил ее сокращенное подобие. Мне ужасно хотелось, чтобы Ник был здесь, в качестве моральной поддержки, но он уже уехал, улетел на прошлой неделе в Индию, чтобы подготовить выставку в Дели. После этого он собирался посетить правительственные опиумные плантации возле Патны, в штате Бихар, — то был первый этап работы над крупной инсталляцией, основанной на фотоснимках и звукозаписях зеленого мака.

Мне хотелось сослаться на головную боль и сбежать; так я бы и сделала, если б не широкая ухмылка на лице мужчины, стоявшего рядом с Джеком. Его представили мне как доктора Бенджамина Фиска, последнего участника экспедиции. У него были ноги низкого и тонкого человека и тело высокого и плотного; весь он, от «гринписовской» футболки и плохо выбритого круглого розового лица до тонких, но еще густых седеющих волос, излучал какую-то веселую неряшливость.

— Бен — специалист по тератологии из Бристольского университета, — сказал Гершель.

При слове «тератология» Фиск быстро заговорил:

— Не волнуйтесь, если оно вам незнакомо, Клер. В этом вы не одиноки. — Услышав его американский акцент, я почувствовала себя гораздо уверенней. — Тератолог — это такой человек, который изучает биологию врожденных пороков развития. От греческого слова «teratos» или «teras», что значит «чудовище». Так получается тератология, которая, если добавить сюда мои исследования по раку, может означать еще и мифологию вымышленных существ…

— Бен — знаток тибетологии и прочей сравнительной мифологии, — произнес Джек, перекрывая поток слов американца. — Прошу прощения, сравнительного религиоведения, а еще он ведущих! специалист страны по тератомической форме рака.

— О тератоме я кое-что знаю, — осторожно сказала я, вспомнив дневники Магды. — Если это как-то связано с растительной тератологией.

Бен просиял:

— Конечно связано! И то и другое — чудовищные мутации! Тератокарцинома — это опухоль, напоминающая монстра или уродливого младенца, в основном поражающая половые железы. Меня, можно сказать, всегда интересовали игры с шарами — Гершель поморщился, услышав дурную шутку, но на Фиска это никак не подействовало. — При тератокарциноме клетки объединяются в ткани, которые могут образовывать несложные органы вроде спинного мозга, волос, зубов. Это случается, когда генетическую проводку вдруг закоротит, и она бесконечно повторяет одну и ту же анатомическую фразу. В наиболее тяжелых случаях тератома напоминает эмбрион. — Он остановился, чтобы перевести дыхание. — Я к тому же еще и ботаник-любитель…

Джек величаво, словно регулировщик движения, махнул рукой в сторону стола.

— Именно так Бен познакомился с Крисом, нашим специалистом по хлорофиллу.

— Настоящий лесной дух! — добавил Фиск. — А мы все просто сказочные герои, отправляющиеся в этот крестовый поход! Знаете, Клер, как пресса называет проект по маркировке человеческого генома? Святой Грааль!

Вэл рассказывал мне о проекте «Геном человека», программе, созданной для восстановления порядка, который должны принять три тысячи миллионов молекул ДНК, чтобы сделать человека человеком. Для того чтобы провести линии координат на этой генетической карте, использовали кровь индивидуумов из закрытых сообществ, например, мормонов — одной из самых больших семей в мире. Вот и все, что мне было известно, но этого уже было достаточно, чтобы замечание Фиска меня озадачило.