Последние несколько дней меня постоянно влекло обратно в подвал, к жалкому двойному черепу бенгальского мальчика — он напомнил мне об одном немце, жившем в восемнадцатом веке, по фамилии Блюменбах, который провел всю жизнь, классифицируя черепа (и в итоге собрал столь замечательную коллекцию, что в его университет совершались настоящие научные паломничества). Может быть, он, как и я, задался бы вопросом: был ли у двух голов, принадлежавших маленькому полуобгоревшему тельцу, один мозг, один голос?

Ма. Двегалавы? Гаретягонь страашноубеево Адинмоскадинголяс Па. Малшшикдевачка? Смияццаплякать? Видитъслыушиатъ? Гаварить? Ма. Штосказать? Ма. Слява. Ма.

Спустя два дня после визита художника я нашла тетрадь; ее содержимое в основном состояло из рядов цифр, размеров, указанных рядом с именами, которые, как я решила, принадлежали тем, кого измеряли. Они были написаны неровным, но вполне читаемым каллиграфическим почерком, похожим на руку Джозефа, но искаженным. Первая запись относилась к Джозефу Айронстоуну, вторая — к Магде, следом шли двое детей, судя по небольшому размеру их черепов. Тот, кто снимал мерку, отказался от более ранней традиции построения контуров лица с помощью овала, предложив вместо этого триангуляцию человеческой географии. Отложив тетрадь, я взяла лежавший рядом кронциркуль и надела его на собственную голову. Записывая размер своего черепа, я услышала предупреждающий лай Рассела и побежала наверх, чтобы посмотреть, кто там. В первую секунду пес меня не узнал. Он отвернулся от двери и принялся лаять на тень от моей головы на стене — инопланетное насекомое, увенчанное циркулем.

— Ошибся адресом, Рассел, — сказала я, и он повилял своим коротким толстеньким хвостиком при звуках знакомого голоса, хотя глядел по-прежнему недоверчиво.

Человек, звонивший в дверь, оказался очередным следователем уголовного розыска; он хотел узнать, не соглашусь ли я распространить среди соседей несколько фотокопий того рисунка, который я помогла составить. Он бросил быстрый взгляд на мой головной убор, но ничего не сказал. Безусловно, он видел и куда более странные вещи за время своего дежурства.

Прежде чем погасить свет в подвале, я сняла с головы кронциркуль и посмотрела на тот список, что составили до меня. Оказалось, размер моей головы полностью совпадал с размером Джозефа. Он, вероятно, был очень маленьким человеком, не намного больше своей жены. Что он пытался доказать этими своими замерами? И что пыталась доказать я?

Некоторые из тех, кому я показала фоторобот, как будто испугались, словно человек, чье невыразительное лицо смотрело с отпечатка, мог увидеть их; но Дерек Риверс скорее разозлился, чем забеспокоился.

— Помогаешь копам с их дознанием? — спросил он, глядя на рисунок подозреваемого мутными глазами. — Услужливая девица. Вечно сует свой нос, куда ее не просят.

— Не только я их видела, — быстро ответила я. — Мы все пытаемся помочь.

— Только ты заявляешь, что видела их лица. Только ты оказалась такой дурой, чтобы помочь копам сделать вот это. — Он ткнул рисунок прямо мне в лицо, так что я была вынуждена отступить на шаг.

Ради нашей собственной безопасности свидетели не должны обсуждать друг с другом убийство. Разумеется, к тому времени, как полиция позаботилась сообщить нам об этом, все уже обо всем поговорили. Теперь я наблюдала за Риверсом, пытаясь прочесть то, что скрывалось в его бесцветных рыбьих глазах, когда он швырнул бумажку на землю.

— Гребаная наследница! Почему бы тебе не убраться туда, откуда приехала, пока не вляпалась во что-нибудь! Чертова янки! — Он захлопнул ворота перед самым моим носом.

Следует ли мне сообщить об этом в полицию? Все здесь наблюдали уже годами, как Риверс ломает комедию перед попечителями: алмаз нешлифованный, работяга, попавший в житейские передряги. Соль земли, одним словом, и миссис Риверс помогала ему в этом фарсе. Никто не рисковал связываться с ним.

— Дерек всегда путался с бандитами, — предупредил меня Артур, когда я обратилась к нему за советом. — Ему не обязательно самому разбираться с тобой, понимаешь?

Весь вечер я расклеивала фотороботы по округе, но когда пошла на работу на следующее утро, оказалось, многие из них уже сорваны. Когда я позвонила в полицию, усталый голос мне ответил, что в этом районе полиция не пользуется популярностью.

— Не тогда, когда преступление совершено на расовой почве.

— Почему расовой? Люди, убившие Салли, были белыми, а не неграми.

— Вы сказали, что по ночам к Риверсам приходили черные. И потом, есть еще этот здоровяк с Ямайки — ее друг. Может, у нее был белый парень, который приревновал. Оба родителя отрицают ночных посетителей, о которых вы говорили.

— Толстя не имеет к этому никакого отношения! А люди, приходившие ночью, — там было больше белых, чем негров… И они приходили не к Салли, а к ее отцу.

— Откуда вы знаете?

— Я… я просто знаю, вот и все.

— Кажется, у него уже был привод в полицию, у этого парня с Ямайки? Он как будто симпатизирует левым?

— При чем тут политика? Это же Риверс мне угрожал!

— Физически? Он ударил вас?

— Нет, но наговорил мне всякого.

— Слова не считаются.

— Вы можете сказать ему держаться от меня подальше?

— Видите ли, Риверс утверждает, что вы вроде как сами мутите воду. Говорит, вы делали странные фотографии его дочери.

— Он — что? Но мои снимки не… Я судебный фотограф…

— И все же лично я бы не хотел, чтобы фотографии моей дочери использовали таким образом. Так что, понимаете, мисс Флитвуд…

Я все прекрасно понимала. Даже полиция, с которой я работала, считала, что женщине не пристало снимать такие «странные» фотографии; я представляла себе, как весь участок читает список моих диких обвинений против Риверса и делает собственные выводы, так же как они сделали их о Толсте.

Несмотря ни на что, полиции удалось задержать подозреваемого в течение двух недель после того, как появились фотороботы; наверное, у них уже был кто-то на примете. Вполне возможно, что парень, которого они арестовали, — известный преступник. А может, они нашли на месте преступления какую-нибудь улику, указывавшую на него. Никто мне этого не расскажет. В отделе по защите свидетелей мне сообщили только, что водитель, который отвезет меня на опознание, будет в штатском.

— И еще, ваш водитель позвонит перед приездом, — добавила девушка по телефону. Полагаю, чтобы его не приняли за одного из этих злодеев.

Однако ни один злодей не смог бы выглядеть в форме так, как выглядел в штатском тот серый человечек, который приехал за мной, — настолько серый, что невозможно было определить, где заканчивается его костюм и начинается лицо. Без единого слова он умело вел свою безликую машину по запруженным в час пик улицам и припарковал ее так же аккуратно. Еще двадцать минут мы не выходили из автомобиля.

— Чтобы вы ненароком не встретили обвиняемого, когда он войдет внутрь, — объяснил он мне; он цедил слова по одному из своего словно застегнутого на молнию рта, будто каждое из них стоило ему денег.

Потом он повел меня в участок, где два утомленных грузных копа не обратили на нас никакого внимания. Водитель даже не попытался объяснить, кто мы такие. Мне подумалось, его родители были из тех, кто считает, что детей должно быть видно, но не слышно.

Вскоре после нас появилась крашеная блондинка на белых шпильках; лицом она смутно напомнила мне одну из проституток, работавших на улицах возле Эдема. Еще через пятнадцать минут с улицы вошла полностью обнаженная женщина, которая криком стала требовать сержанта Брауна.

— Где он? — верещала она. — Куда он спрятался, чертова сука, мудак, ублюдок? Я ему устрою веселую жизнь!

Мы все старались слиться с пластиковыми стульями, на которых сидели.

Наконец слева от нас открылась дверь, выпустив усталого человека; он накинул на женщину плащ и вывел ее наружу. Интересно, был ли это сержант Браун, а может, Грин или Уайт.