Прошло еще двадцать минут; скука пылью оседала в комнате.

— Сколько еще я должна здесь торчать, мать вашу? — хрипло бросила блондинка.

— Подождите, мы дойдем до вашей жалобы, — ответил мужчина за столом.

— Мне, вашу мать, за это не платят, представьте себе! — добавила она. — Я, вашу мать, не просилась быть свидетелем!

— Вы по какому делу — Риверс? — спросил утомленный коп и что-то отметил у себя в журнале.

Мой серый и унылый водитель наконец несколько встряхнулся и приободрился.

— На самом деле вот эта леди здесь тоже в качестве свидетеля по делу Риверс.

Казалось, он извинялся за нас, словно блондинка и я, согласившись быть свидетелями, путались под ногами у следствия. Не будь нас, полицейские подшили бы Салли в папочку и убрали ее в один из своих бежевых картотечных шкафов, а потом занялись бы более важными делами — например, футбольным тотализатором.

Блондинка искоса бросила на меня обеспокоенный взгляд, а один из полицейских стал куда-то звонить. Снова потянулись минуты томительного ожидания, а потом появился тот же коп, который выводил голую женщину, и провел нас в комнату, где три молодых индуса смотрели по телевизору повтор «Это и есть твоя жизнь». В одном из них я узнала обитателя квартиры, расположенной над магазинчиком на углу, напротив того места, где убили Салли. Сам магазин был заколочен уже несколько месяцев, с тех пор как его подожгли какие-то местные расисты. Над головами индусов висел плакат, на котором было написано:

Предуведомление всем свидетелям, участвующим в опознании:

1. Не обсуждайте дело ни с кем, пока находитесь в Центре.

2. Вернувшись в комнату для свидетелей после опознания, ни с кем не обсуждайте увиденное.

3. Если вы опознали одно из предъявленных вам лиц, с вас перед уходом возьмут письменные показания.

4. Со всеми вопросами обращайтесь к персоналу Центра по опознанию.

Комната, выкрашенная в больнично-зеленый цвет, который всегда наводит меня на мысли о халатах судебных медиков, вызывала томительное и неприятное ощущение, какое испытываешь, сидя в приемной стоматолога. На столе из жаростойкого пластика под дерево лежала стопка прошлогодних глянцевых журналов. Я вяло пролистывала их, пытаясь понять, почему люди, уже обласканные славой, соглашаются на то, чтобы их дома, свадьбы, праздники запечатлевали такие плохие фотографы. Блондинка поинтересовалась, знает ли кто-нибудь, во сколько начинаются «Соседи». Никто не знал.

Время медленно ползло.

— Знаете, почему она зеленая? — спросил вдруг один из индусов. — Комната, в смысле? Чтобы крови не было видно. Как в больнице.

Его друг отозвался:

— Что значит — чтобы крови не было видно?

— Я где-то читал: на таком ярко-зеленом цвете кровь не сильно заметна.

Его приятель как будто встревожился:

— Какая кровь, почему здесь должна быть кровь?

Еще несколько минут мы все молча размышляли, почему же здесь должна быть кровь. Потом обеспокоенная блондинка подала голос:

— Они ведь не сбегут, да? Ну, эти, предъявляемые? То есть ну, они ведь не могут забраться сюда и дать нам по башке, прикончить?

— Не-а, — ответил первый индус. Но он и сам, похоже, был не сильно в этом уверен.

По правде сказать, я боялась, что мы все помрем со скуки раньше, чем до нас доберется подозреваемый.

Через двадцать пять минут ожидания в комнату широким шагом вошла женщина-полицейский с крючковатым носом. Она вся светилась энергией и говорила щелчками и тресками — словно лампочку закоротило.

— Так. Извините. За задержку. Ждали подозреваемого. Пока он присоединится к остальным предъявляемым. Он не обязан. Не знаю, почему они приходят. Подозреваемые. Может, думают, будет выглядеть подозрительно, если не придут. Итак, кто хочет идти первым?

Отчаянно желая сменить обстановку, я вытянула руку и последовала за женщиной через вестибюль в узкую комнату, разделенную стеклянной стеной на две части. С моей стороны стояли полицейский и адвокат подозреваемого. По мне, адвокат сам выглядел закоренелым преступником. За стеклом на пронумерованных стульях сидели девятеро мужчин.

— Та сторона зеркальная, — объяснил полицейский, — так что он не может вас видеть. Они смотрят на самих себя.

А его адвокат сидит здесь и смотрит на меня, подумала я, задаваясь вопросом, насколько хорошо он знает своего клиента и не любят ли они вместе пропустить бутылочку-другую.

Меня предупредили, чтобы я не спешила, внимательно изучила каждое лицо, полностью во всем уверилась, прежде чем опознать кого-нибудь. Но я сразу же увидела его.

— Вы не могли бы попросить номер третий встать? — спросила я сержанта и услышала, как адвокат протестующее зашептал что-то; он уже успел внимательно меня рассмотреть. И уж он-то узнает меня снова, даже если его клиент не справится.

— Зачем? — спросил сержант.

— В последний раз, когда я его видела, он не сидел, — ответила я, призывая на помощь все свое терпение. — Тогда он пробежал мимо меня. Я хочу посмотреть на него в профиль.

Формальности утомляли меня.

На вопрос дежурного сержанта, абсолютно ли я уверена, что номер три — тот самый человек, которого, согласно моему заявлению, я видела несколько недель назад, когда он избил Салли до смерти, я кивнула: да, это он. Тот самый. Номер три, да, я абсолютно уверена. И снова услышала голос Вэла, утверждавшего, что ничто не абсолютно. Естественно, я не была уверена. Было темно, он бежал, а я была потрясена.

Я снова вышла в коридор и попала в другую приемную: тот же плакат, призывавший свидетелей к молчанию, те же глянцевые больничные стены, тот же кофейный столик под дерево, те же стандартные пластиковые стулья. Словно я прошла сквозь одностороннее зеркало, на которое смотрел подозреваемый, и не почувствовала никакой разницы.

— Вы правы, здесь все одинаково, — ответил на мой вопрос сержант, — кроме автомата по продаже кока-колы.

Он набросал для меня план здания и объяснил, что посередине находится невидимый для остальных просмотровый зал, откуда следователи и юристы-пройдохи наблюдают, как свидетели опознают подозреваемых.

— Люди из КПС — Королевской прокурорской службы (мы в полиции называем их Компанией Преступных Сообщников) — должны быть уверены, что вам не указали на подозреваемого раньше, чем вы вошли туда.

Нынче за всеми нами наблюдают. Мы не существуем, пока нас не сфотографировали на новенький папин «Пентакс» или не сняли на семейную видеокамеру. Для ушей у нас есть плеер, для глаз — телевизор; еще немного, и у нас появится латексная кожа. Весь мир из латекса.

Я ждала в этой комнате, пока каждый из свидетелей не прошел тот же обряд и не присоединился к нам; все выражали облегчение оттого, что испытание закончилось, и все были втайне довольны, что не смогли узнать убийцу среди предъявленных.

— Они ведь все такие одинаковые, правда? — сказал один из индусов приятелю, отпуская плоскую шутку про белых.

Только блондинка молчала. Ее напряженная поза выдавала то же холодное оцепенение, что чувствовала я. Наши глаза встретились, разошлись и встретились снова.

Я первая давала показания, в той самой первой приемной, тому же самому следователю, который допрашивал меня на следующее утро после убийства. Теперь я должна была подробней разъяснить роль номера третьего, снова пережить эту историю. Офицер все выведывал, пытаясь найти хоть какую-нибудь зацепку в событии, произошедшем слишком быстро. Он хотел охватить всю картину, высветить все непроявленные мелочи по краям негатива:

Он держал девушку или бил ее?

Колебался ли он?

Сколько было крови? Какой формы пятно, как далеко расплылось?

Когда я уже уходила из участка, полицейский снова предупредил, чтобы я ни с кем не делилась подробностями дела.

— Понимаете, тот, второй, все еще на свободе, а задержанный утверждает, что его наняли.