— Если я выпью чашу до дна, — прошептал слабый голос, — она может миновать остальных. — Голова монаха повернулась, и Дитрих увидел сверкающие в тусклом свете звезд глаза. — Если я страдал болью десятерых, то смогу избавить от нее девятерых. Почти, — он засмеялся, — алгебра, а, святой отец?

Стены церкви залил холодный голубой свет, исходящий от крэнковской лампы вошедшего внутрь Ганса.

— Он поранился, — сказал странник, приблизившись.

— Jа, — сказал Дитрих. — Чтобы принять наши страдания на себя.

Хлестал ли он себя кнутом целых четыре часа с того момента, как Ганс видел его входящим в церковь? Дитрих сжал монаха крепче и поцеловал Иоахима в щеку.

— Он думал плетью остановить «маленькие жизни»? — удивился Ганс. — Это нелогично!

Дитрих взял тело на руки и поднялся:

— К черту логику! Перед ними мы все беспомощны. По крайней мере он пытался сделать хоть что-то!

В среду Манфред призвал Дитриха отслужить в часовне замка памятную мессу по кайзеру Генриху: справедливому правителю в те дни, когда в германских землях были и правители, и справедливость. — Добрый отец Рудольф, — объяснил герр, — взял моего коня серой масти и сбежал.

Пастору капеллан никогда не нравился, но эта новость изумила и расстроила его. Часовня господина полнилась золотыми сосудами и шелковыми одеяниями, и служба в этом приходе была спокойной и приятной: обязанностей немного, а статус выше простого сельского священника. Рудольф был добрым человеком и почитал Господа, но в скрытых уголках его сердца крылось поклонение мамоне.

В часовне молча стояли Ойген и Кунигунда, ее сестра Ирмгарда, няня Клотильда, Гюнтер, Петер миннезингер, Вольфрам и их семейства, Макс и еще несколько человек из господской прислуги, погруженные в себя, ожидая начала мессы. Дитрих понизил голос до шепота:

— Он оставил свой бенефиций? — Сервы время от времени сбегали из манора. Намного реже сеньор мог бросить феод. Но ни одному человеку не подобало покидать свое сословие. — Куда он направился?

Манфред пожал плечами:

— Кто знает? Я даже не виню его за лошадь. Бегство дает шанс, а я не стану лишать человека права на него.

После службы Дитрих остановился в воротах курии и невидящим взглядом уставился на деревню, размышляя об отце Рудольфе. Затем повернулся на каблуках и направился к дому Эверарда.

— Как поживает твой муж сегодня? — спросил он, когда Ирмгарда открыла верхнюю створку двери.

Та оглянулась:

— Лучше, я думаю, что… Он… — Она резко распахнула нижнюю створку. — Взгляните сами.

Дитрих осенил порог крестным знамением. Сделал короткий вдох, опасаясь втянуть слишком много ядовитого воздуха в легкие.

— Мир сему дому. Где Элоиза?

— Кто? Демон? Я думала, у всех чертей еврейские имена. Я прогнала ее. Не хочу, чтобы ока сидела тут наготове, желая заполучить душу моего мужа, случись той оставить его тело.

— Ирмгарда, крэнки живут с нами с самого кермеса…

— Они только ждут своего часа.

Дом Эверарда был разделен на главную комнату и спальню. Управляющий владел несколькими полосами земли, и богатство проявлялось в роскоши жилища. Сам больной лежал в спальне. Его лоб был сухим и горячим на ощупь. К волдырям на груди добавились пузыри в паху и подмышках. Один из них, под левой рукой, раздулся до размеров и цвета яблока. Дитрих отнес тряпицу к ведру, намочил ее, сложил и опустил на лоб мужчины. Эверард зашипел и сжал руки в кулаки.

Дитрих услышал, как Ирмгарда успокаивает плачущего ребенка. Приказчик открыл один глаз и произнес:

— Послушный мальчик. — Слова путались, так как его язык вывалился наружу и отказывался держаться за зубами, словно липкая, серая, мокрая улитка, пытающаяся спастись из раковины. — Хороший мальчик любит кашку, и птички поют, — повторил Эверард, вперив серьезный взгляд в Дитриха.

— Он сошел с ума, — сказала Ирмгарда, придвигаясь к кровати. Витольд с ревом выбежал из дома.

— Он в сознании, — ответил Дитрих, — и говорит. Это само по себе чудо. К чему требовать осмысленной речи?

Он попытался дать больному немного воды, но та струйкой сочилась по его подбородку, язык отказывался повиноваться. Эверард кашлял и стонал, но это казалось лучше, чем рвота и понос прежде. Отпускает, подумал Дитрих с облегчением.

С замкового холма священник направился по тропинке, бегущей вдоль мельничного ручья, к лугу. Там он наткнулся на Грегора и Терезию, сидящих на берегу и кидающих камешки в пруд. Он остановился, прежде чем они могли заметить его, и услышал поверх шума воды, падающей на мельничное колесо, колокольчики смеха Терезии. Затем кто-то перевел распределительный вал в рабочее положение, и огромные лопасти начали проворачиваться и стонать.

Когда-то этот звук услаждал слух Дитриха. Символ труда, снятого с плеч людей. Но сегодня в нем слышалась что-то жалобное. Из мельницы вышел Клаус посмотреть на то, как крутится колесо, и оценить напор потока. Удовлетворенный, он повернулся и, заметив Дитриха, издал приветственный возглас. Грегор и Терезия тоже заметили пастора, и тот приблизился к ним.

— Даю тебе мое благословение, — сказал он Грегору, прежде чем тот успел заговорить. Дитрих прикоснулся по очереди левой рукой ко лбам обоих, привычно творя крест правой. Прикосновение служило и другой цели: он убедился, что у обоих лоб холодный, хотя и не заговорил об этом.

— Она хорошая женщина, набожная, когда это позволяют ее внутренние страхи, а ее всеведение во врачевании — подлинный дар Господа. Что до страхов, не дави на нее, ибо она жаждет утешения, а не расспросов. — Священник обернулся к Терезии, та заплакала. — Слушай Грегора, дочь моя. Он мудрее, чем сам думает.

— Я не понимаю, — сумела выдавить девушка, и Дитрих опустился подле нее на колени:

— Он достаточно мудр, чтобы любить тебя. Понимание даже единственно этого достойно уровня Аристотеля.

Грегор проводил его до мельницы:

— Вы передумали.

— Я никогда не противился этому. Грегор, ты прав. Каждый день может оказаться последним, и, много или мало отпущено нам, маленькие радости придают цену прожитому.

У мельницы Клаус отирал руки тряпицей, проводив взглядом каменотеса и травницу.

— Итак? — спросил он. — Получил ли Грегор то, чего желал?

Дитрих ответил:

— Он получил то, о чем просил. Молю Господа, чтобы желание и просьба совпали.

Клаус покачал головой:

— Иногда вы слишком умны. Знает ли она, что он хочет сделать с ней? Я имею в виду в браке. Терезия простодушна.

— Так ты занялся пшеницей? Мельник пожал плечами:

— Возможно, чума и убьет нас всех, но это не повод, чтобы в ожидании смерти помирать с голоду.

Так была явлена милость третьего дня.

Занялась заря четверга, и с запада подул горячий ветер, завывая в черных елях и пригибая к земле недозрелую пшеницу. Небеса выгорели до столь блекло голубого, что стали напоминать алебастр. В отдалении, по направлению к Брейсгау, поднимались маленькие черные струйки дыма, указывая на пожары в долине. Воздух дрожал от жары, вызывая из небытия невидимых созданий, скитающихся по земле.

Дитрих сидел у постели Иоахима; юноша повернулся спиной так, чтобы ему могли смазать рубцы. Пастор опускал пальцы в миску и осторожными прикосновениями втирал приготовленную мазь в раны. Минорит вздрагивал от прикосновений.

— Ты мог умереть, — упрекнул его священник.

— Все умрут, — ответил Иоахим. — Вопрос только когда и как. Какая тебе в этом забота?

Дитрих отставил плошку в сторону:

— Я привык, что ты рядом.

Когда он поднялся, монах изогнулся, взглянув на него:

— Как идут дела в деревне?

— Уже три дня нет новых заболевших. Люди говорят друг другу, что чума прошла. Многие вернулись к работе.