Это означало, что крэнки были животными.

В голове замелькали воспоминания о говорящих медведях и говорящих волках, заманивающих детей на погибель. То, что существо на стропилах у него над головой было не более чем говорящим животным, ужаснуло Дитриха безмерно, и он бежал от Ганса.

А Ганс бежал от него.

Иногда Шерон казалось, что в действительности они с Томом жили не вместе, а только рядом, объединенные лишь крышей над головой. Все происходило по инерции. Она никогда ему этого не говорила, а сам Том не отличался особой чувствительностью. Потому все дурные предчувствия, даже если они и были ошибочными, Нэги оставляла при себе. Вместо этого она почти интуитивно решила подстроить для него пару тестов, которые он, по всей видимости, должен был провалить. После своего грандиозного прорыва Шерон захотела отметить столь невероятное событие, но, так как праздновать в одиночку трудно и бессмысленно, она приготовила, как часто делала это в прошлом, обед на двоих.

Шерон мало понимала в домашнем хозяйстве. Том однажды охарактеризовал ее как лишь полуодомашненную особь. Она не была искусным гастрономом, но и Том в еде не привередничал, так что все обычно срабатывало.

Однако она слишком привыкла к тому, что Том вечно путается под ногами, поэтому его с недавнего времени участившиеся отлучки еще не зафиксировались в ее сознании. Ей и в голову не пришло предупредить его. В итоге ничего не подозревавший Том опоздал к обеду.

Деликатность не входила в перечень достоинств Тома, но дело было не в деликатности. Еда остыла, и, что еще хуже, ее пришлось подогревать в микроволновой печи. А потому, несмотря на работающее отопление, в комнате ощутимо похолодало.

— Как мило, что ты пришел, — сказала Шерон, многозначительно громыхнув тарелками. Она часто произносила эту фразу в более душевные мгновения, но Том знал, что сейчас — не тот случай. Жалобно звякнувшие столовые приборы были тому подтверждением.

Том извинился. Он вечно за все извинялся. Шерон подозревала, что раскаяние было стратегией, к которой он прибегал осознанно, и это лишь разжигало ее раздражение. В той легкости, с которой он вечно просил прощения, она усматривала что-то покровительственное.

— Несколько старых манориальных записей, предоставленных на время из Гарварда, — сказал он. — Подлинники. Мы должны были закончить с ними сегодня, чтобы отослать назад. Ты же знаешь, как легко забываешь о времени, когда целиком и полностью поглощен чем-то.

Шерон достала из холодильника две салатницы и выставила на стол, уже без подчеркнутого грохота, тут она его понимала.

— «Мы», — только и сказала она.

— Мы с библиографом. Я рассказывал тебе, что она помогает исследованию.

Шерон ничего не ответила.

— Кроме того, — добавил он, — это ведь ты подсказала мне прошерстить подлинные рукописи.

— Знаю. Я не думала, что ты будешь заниматься этим ежедневно.

— Вообще-то через день. — Он пустил в ход оправдания и факты, но напрасно. Дело было не в частоте его уходов. — Напомни, я рассказывал тебе об Эйфельхайме? То есть про то, почему не мог ничего отыскать о нем?

— Это будет в тысячу первый раз.

— Ох. Я догадываюсь, что повторяюсь. Теперь-то это ясно. Ну ладно. Luchshe pozdno, chem nikogda.

— Почему ты не можешь просто сказать это по-английски?

Он выглядел озадаченным, и Шерон решила не обратдать на это внимания. Она помешкала мгновение, после чего оба уселись за стол. Она задумывала праздничный обед и была полна решимости сделать так, чтобы таковым он и оказался.

— Я раскусила геометрию Джанатпурова пространства, — сказала она. Она воображала, что воскликнет это от всей души, победным гласом с городских крыш. А получилось угрюмо, в паузе неловкого молчания.

Своей реакцией на новость Том, верно, спас себе жизнь. Он поднял бокал с вином и отсалютовал ей, воскликнув:

— Sauwobl![118]

И радость Тома была настолько искренней, что Шерон вспомнила: а ведь она уже много лет любит его. Они чокнулись и выпили.

— Расскажи мне об этом, — попросил Том. Он чувствовал себя обязанным за этот нежданный обед. Он ненавидел угадывать ответы на незаданные вопросы. И все же был явно рад ее успеху, и его просьба не была вызвана лишь желанием перевести разговор с его опоздания на что-нибудь другое.

— Ну, все сошлось совсем внезапно. — Шерон начала медленно, почти неохотно, но по ходу рассказа все больше воодушевлялась. — Поливерсум и Вселенная внутри воздушного шара. Скорость света. Вот почему я так благодарна тебе, даже если твоя помощь была нечаянной.

Том отставал от ее рассуждений на две-три фразы.

— А-а… «Внутри воздушного шара»? Она не слышала его.

— Ты знаешь, как это происходит, когда два не связанных между собой фрагмента информации вдруг сходятся? Когда внезапно обретает смысл масса совершенно разных вещей? Это… Это…

— Божественно?

— Да. Божественно. Та штука о том, что скорость света замедляется? Я проверила, и ты оказался прав.

Том опустил бокал на стол и уставился на нее:

— Я шутил. Я всего лишь спускал пар.

— Знаю, но иногда пар проделывает полезную работу. Гери де Брей подметил эту тенденцию в 1931 году, а Стен фон Фризен упомянул о ней в «Заседаниях Королевского общества» в 1937 году. Несколькими годами позже статистик по фамилии Шъюхарт показал, что результаты экспериментов с 1874 по 1932 год статистически не соотносились с константой. Халлидей и Ресник обнаружили, что это все еще верно в 1974 году.

— Я предполагал, что все дело в уточнении измерений.

— Как и я, поначалу. Взгляни на разброс данных Михельсона—Морли.[119] Но уточнения бессистемны. Heт постоянно действующей тенденции. Однако использование различных методов…

Том яростно закивал:

— «Измерение определяется операциями, осуществленными в его процессе». Поэтому различные методы дают разные цифры. Это скверно даже в клиологии…

— Верно, — оборвала Шерон Тома, прежде чем он успел лишить ее удовольствия от триумфа. — Отчасти разнобой в данных объясняется тем, что физики находили более точные методы. Галилей использовал закрывающиеся заслонками фонари на двух башнях, удаленных друг от друга на милю, и пришел к выводу, что скорость света бесконечна. Но часы тогда не были достаточно точными, и его исходная точка была слишком близка по расстоянию. Используя звездную аберрацию, установили, что средняя скорость составляет 299 882 км/с. Но, используя вращающиеся зеркала, среднее значение…

— Михельсон — Морли!

— Среди прочих. Эй, а ты знал, что Михельсон никогда не доверял собственным результатам и позднее, вместе с Галем, утверждал, что обнаружил эфир? При использовании вращающихся зеркал величину скорости света определили в 299 874 км/с; при использовании электронно-оптических дальномеров — 299 793 км/с; при использовании лазеров — 299 792 км/с, предел. Но изменения метода измерения происходили последовательно; в какой мере изменение результатов было обязано методу, а в какой — измеряемому объекту?

На это Том среагировал единственным доступным для него способом:

— Ммм…

— С 1923 по 1928 год в пяти обнародованных измерениях, рассчитанных методами звездной аберрации и многогранных зеркал, средняя скорость света колебалась от 299 840 до 299 8.00 соответственно.

К этому моменту Том был глубоко погружен в состояние «у меня глаза — на лоб!». Обычно его завораживали вопросы статистики, но слово «завораживали» сегодня не подходило. Его «ммм» перешло в «угу?».

— Но есть небольшая подсказка, — сообщила Шерон. — Ван Фландерн заметил отклонения между орбитальным периодом Луны и атомными часами и выдвинул утверждение, что атомарный феномен замедляется. Но его назвали чудаком,[120] и никто не воспринял его заявления всерьез. Возможно, что Луна разгоняется. Даже допуская все это, они казались монотонно убывающим рядом, чья асимптота равнялась постоянной Эйнштейна. — Она триумфально сияла, хотя пока она раскрыла только курьез, а не объяснение.