От Сретенья до поста «Четырех времен»[172]2 февраля

По обычаю, в Сретенье работали. К заутрене жители деревни собрались на лугу, и Иоахим раздал свечи всем, включая двух крещеных крэнков. Остальные пришельцы остались дома или наблюдали с кромки луга с устройствами для fotografia. Дитрих освятил свечи, пока Иоахим пел Nunc dimittis.[173] Когда все было готово, они образовали процессию. Клаус и Хильдегарда заняли свое привычное место сразу за Дитрихом, напомнив тому невольно притчу о тех, кто будет первым.

Запев антифон Adórno thálamum tuum, Sion,[174] Дитрих направил реку огней в утренней заре вдоль по главной улице и наверх по холму к церкви Св. Екатерины. Там он заметил Терезию, преклонившую колени на влажной траве подле храма. Но как только процессия приблизилась, она поднялась и убежала прочь. Дитрих запнулся и едва не сбился с нужной строчки, но все же пропел obtulérunt pro ео Dómino,[175] минуя церковные врата, как и полагалось.

Позднее тем же днем слабое пение йодлем, отдающееся эхом от Фельдберга, возвестило о приближении всадника. Крэнки укрылись по просьбе Манфреда и не показывались до тех пор, пока гонец от епископа Страсбургского часом позже не возобновил путь на свежем коне.

Бертольд призывал властителей Эльзаса и Брейсгау собраться восьмого в Бенфельде и обсудить волнения в Швейцарии.

— Я уезжаю на неделю или больше, — объявил Манфред ministeriales, собравшимся в его церемониальном зале. — Будет слишком много сеньоров, чтобы надеяться на более короткий срок. — Назвав рыцаря Тьерри бургфогтом в свое отсутствие и отослав Бертрама Унтербаума в Швейцарию за отчетом о местной ситуации, Манфред отбыл со свитой на следующий день.

После его отъезда по округе поползли слухи. Говорили, будто еще в ноябре Берн отправил несколько евреев на костер за отравление колодцев и разослал послание имперским городам, побуждая их к тому же. Страсбург и Фрайбург не пошевелили и пальцем, но в Базеле восстала чернь, и, хотя Совет изгнал из города наиболее отличившихся гонителей иудеев, простой люд вынудил его изгнать также и евреев, разместив их на одном из рейнских островов во избежание неприятностей и насилия.

Дитрих посетовал на это перед теми, кто собрался в доме Вальпургии Хониг, чтобы отведать ее медово-пшеничного пива.

— Папа римский наказал нам уважать жизнь и собственность евреев. К подобным мерам не было никаких причин. Чума так и не достигла Швейцарии. Она пошла на север через Францию и в Англию.

— Быть может, именно по той причине, — предположил Эверард, — что скорые меры Берна отвадили отравителей.

В Берне действительно обнаружили яд, как говорили. Эверард слышал об этом от Гюнтера, который нечаянно подслушал епископского гонца. Отзар пауков, жаб и кожи василиска был зашит в тонкие кожаные бурдюки, которые раввин Пейрет из Шамбери дал торговцу шелком Агимету, дабы тот бросил их в колодцы Венеции и Италии. Не будь торговец пойман на обратном пути, он мог проделать то же самое и в Швейцарии.

Дитрих запротестовал:

— Его святейшество писал, что евреи не могут разносить чуму, поскольку сами умирают.

Эверард стукнул себя пальцем по носу:

— Но не так много, как мы, а? Почему, как вы полагаете? Потому что они качаются туда-сюда, когда молятся? Потому что каждую пятницу проветривают спальни? Кроме того, каббалисты презирают своих соплеменников так же, как и нас. Они такие же скрытные, как и масоны, и не позволяют другим евреям изучать тайные скрижали. А «тайные скрижали» могут быть чем угодно. Дьявольскими заклятиями. Рецептами для отравления. Чем угодно.

— Нам следует поставить стражу вокруг колодца, — сказал Клаус.

— Майер, — сказал Грегор, — у нас здесь нет евреев.

— Но есть они. — И Клаус указал на Ганса, который, хотя и не пил пива, решил послушать, о чем говорят, и сидел рядом. — Как раз вчера я видел одного, по имени Захарий, он стоял у колодца.

Грегор фыркнул:

— Ты сам-то слышишь, что говоришь? Стоял у колодца? Мужчины так и просидели за столом, покрытым пятнами из-под пивных кружек, ничего толком не решив. Ганс же после сего заметил:

— Теперь я понимаю, как народ может прийти в возбуждение. — А затем, еще поразмыслив, добавил: — Вот, только если они попытаются изгнать крэнков, так же как евреев, я не поручусь за последствия.

На День святой мученицы Агаты[176] Дитрих прочитал мессу в одиночестве. Был повод помолиться за больных и увечных. Вальпургию Хониг лягнул осел. Старший сын Грегора, Карл, слег в горячке. А Франц Амбах обратился к нему с просьбой помолиться за упокой своей матери, прошлым месяцем отошедшей в мир иной. Дитрих попросил также заступничества св. Христофора за благополучное возвращение Бертрама из Базеля.

Священник вновь возблагодарил Господа за то, что чума ушла в Англию, а не в альпийские леса. Грешно было радоваться страданиям других, но от них зависела участь Оберхохвальда, и только потому он позволил себе подобные мысли.

— Meménto étiam, Dómine, — стал молиться он, — famu-lórum famularúmque tuárum Lorenz Schmidt, et Beatrix Ambach, et Arnold Krenk, qui nos praecésserunt cum signo fidei, et dórmiunt in somno pacis.[177] — Он невольно спросил себя, прав ли в отношении алхимика крэнков. Тот определенно умер с зажатым в руках «символом веры», но самоубийство — всегда препятствие на пути в Царствие Небесное. Однако Господа могла разжалобить не сама трагедия, а скорее благо, произошедшее из нее. Видя, какое сильное воздействие на гостей оказала смерть их товарища, многие хохвальдцы, прежде остерегавшиеся или боявшиеся крэнков, теперь приветствовали их открыто, если не с теплотой, то с менее явной враждебностью.

Убрав на место священные сосуды, Дитрих решил пройтись до домика Терезии. Последнее время он все подыскивал подобающий повод для визита. Вчера она рассказала ему о ноге Вальпургии и о том, как вправила кость на место. Дитрих поблагодарил ее и уже хотел продолжить разговор, но Терезия только опустила голову и захлопнула ставни.

Теперь она, наверное, осознала, как ошибалась насчет крэнков. Если вспомнить ужас, обуявший его самого при первой встрече с ними, то было легко простить Терезии ее чуть затянувшийся страх. Она признает свою ошибку, вернется в пасторат и к своим хлопотам по хозяйству, а по вечерам, прежде чем ей отправиться домой, они будут как прежде вместе лакомиться сладкими пирогами, и он почитает ей из De иsu partium или Hortus deliciarum.[178]

Дитрих застал Терезию за перебором каких-то растений для засушки. Их она выращивала в глиняных горшках на подоконнике. Девушка коротко поклонилась священнику, когда тот вошел, но занятий своих не прервала.

— Как дела, дочка? — спросил Дитрих.

— Хорошо, — тихо прозвучал ответ.

Священник задумался о том, как перевести разговор на тревожащую его тему, чтобы это не звучало как упрек.

— Сегодня никто не пришел на мессу. — Но это как раз и был упрек, ибо прежде Терезия посещала службу ежедневно.

Она не подняла головы:

— А они были?

— Ганс и Готфрид? Нет.

— Хороших новых прихожан ты впустил в храм.

Дитрих уже открыл рот, чтобы возразить — в конце концов, мало кто вообще посещал дневную мессу, — но потом счел за благо заметить вместо этого, что погода теплеет. Терезия пожала плечами: