— Никакого уважения, — вздохнул Грегор. — Я должен был отослать их за «школярство». — Пастор, я хочу взять в жены Терезию. Она ваша воспитанница, это в вашей власти.

Дитрих не ждал этого дня. Для него Терезия так и осталась заплаканной беспризорницей, с ног до головы покрытой копотью горящего дома.

— Знает ли она о твоем желании?

— Она согласна, — Дитрих промолчал, и Грегор добавил: — Она — чудесная женщина.

— Так и есть. Но ее сердце растревожено.

— Я попытался объяснить ей насчет крэнков.

— Дело сложней. Я думаю, бесы вокруг — отражение ее внутренних демонов.

— Я… я не понимаю.

— Ганс рассказал мне немного о душе. Крэнки создали о ней целую философию. Я называю ее «psyche logos».[258] Они разделяют душу на части: сущность — которая говорит «ego»,[259] сознание — оно стоит выше «ego» и управляет им; ниже находится первородный грех и, естественно, душа растительная и животная, о них писал еще Аристотель. Крэнки говорят… — внезапно он разозлился на самого себя. — Но это неважно. Я имею в виду, что… — Пастор едва заметно улыбнулся. — В ее прошлом есть то, о чем тебе неизвестно.

— Меня заботит больше ее будущее, нежели прошлое. Дитрих кивнул.

— Так мы получим ваше благословение?

— Я должен обдумать это. Нет мужчины, за которого бы я охотнее выдал ее, чем ты, Грегор. Но это решение на всю жизнь, и не следует принимать его по мимолетной причуде.

— Ее оставшаяся жизнь, — медленно сказал будущий жених, — может оказаться весьма короткой.

Дитрих перекрестился:

— Не искушай Господа. Больше никто не заболел.

— Пока нет, — согласился каменотес, — но близится конец света, а на небесах нет ни женатых, ни замужних.

— Говорю тебе, мне нужно подумать над этим. — Дитрих повернулся, чтобы уйти, но возглас Грегора заставил его обернуться.

— Нам не нужно позволения, но она хочет вашего благословения.

Пастор кивнул, сгорбился и вышел со двора.

После всенощной Дитрих съел нехитрый ужин из хлеба и сыра, сдобренных пивом. Он отрезал несколько лишних кусков для Иоахима, но монах так и не появился. Ганс присел на корточки у раскрытого окна, слушая стрекот насекомых, поднявшийся с сумерками. Время от времени крэнк кусал хлеб, смоченный в живительном эликсире. Но, даже несмотря на это, несколько синяков уже проступило на его коже. Звезды, отражаясь в огромных глазах пришельца, казалось, мерцали у него в голове.

— У меня из разума не идет фраза, — сказал он, — что одна из них должна быть моим домом. Если Бог всеблаг, то он не оставит меня, даст понять, где же та самая. Эх, если бы я знал, которая. Может… — он вытянул руку, указывая длинным пальцем, — …вон та. Она такая яркая. В том, что она такая яркая, наверное, заложен какой-то смысл. — Ганс прожужжал уголками губ, — Но нет. Она яркая, потому что рядом. Философия вероятности утверждает, моя родная планета непостижимо далека, в непостижимом направлении, и ни один из этих огней даже не сияет в небесах моей родины. Мне отказано даже в тонкой нити.

— Так, значит, небо столь глубоко? — спросил Дитрих.

— Неизмеримо глубоко.

Священник подошел к окну и воззрился на черный небосвод:

— Я всегда думал, что это свод, увешанный лампадами. Но ты говоришь, некоторые близко, а некоторые далеко, и потому они кажутся ярче или тусклее? Что поддерживает их? Воздух?

— Ничего. В пространстве между звездами нет воздуха. Там нет понятия верха или низа. Если бы ты вознесся на небо, то поднимался бы все выше и выше, затем земля ослабила бы хватку, и тогда ты плыл бы вечно — или до тех пор, пока не попал под воздействие силы другого мира. Дитрих кивнул:

— Твоя теология верна. В какой же среде тогда плывут звезды? Буридан никогда не верил в quintessence.[260] Он говорил, небесные тела всегда пребывают в том движении, которое придал им Господь, ибо ему нет противления. Но если небо не купол, держащий внутри воздух, то он должен быть заполнен чем-то другим.

— Должен? Был осуществлен знаменитый… experientia, — сказал ему Ганс. — Один крэнкский философ доказал, что если бы небеса заполнялись этим самым пятым элементом, то существовал бы «ветер», оставляемый движением нашего мира. Он измерил скорость света сначала в одном направлении, затем в другом, и не обнаружил разницы.

— Так юный Орезм заблуждается? Земля не движется? Ганс повернулся и шлепнул губами:

— Или же вокруг нее нет эфира.

— Или же эфир движется вместе с нами, как воздух. Здесь больше двух вероятностей.

— Нет, мой друг. Космос ничем не заполнен.

Дитрих засмеялся в первый раз с того дня, когда обнаружил Эверарда на тропинке.

— Как это возможно, если «ничто» — это не сущность, а отсутствие чего-то. Если бы небо пустовало, что-нибудь попыталось бы заполнить его. Само слово говорит об этом. Vacuare, значит «опустошать». Но natura поп vacuit. «Природа не терпит пустоты». Для опустошения всегда требуется усилие.

— Не-е-т… — ответил Ганс нерешительно. — Правильно ли переводит «домовой»? Наши философы говорят: ничто содержит то, что мы называем «духом пустоты». Но я сомневаюсь, известно ли вашему народу об этом. Как бы ты сказал это на своем языке философии?

— Существительное от vacuare — vacuum, обозначает абстрактное действие как реальность: «то, что пребывает в состоянии опустошенности, пустота». Например: «Energia vacuum». Но в Книге Бытия сказано: «Земля же была безвидна И пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою». Возможно, вы отыскали дыхание Господа в этой вашей «vacuum-energia». Но подожди. — Дитрих поднял вверх указательный палец. — Ваш корабль проплыл сквозь неразличимые направления, сокрытые внутри всего природного.

— Ja. Находящееся внутри сферы «неразличимо» для тех, кто ощущает только ее поверхность.

— Тогда твоя родная звезда вовсе не так далека. Она всечасно пребывает внутри самого тебя.

Ганс застыл на мгновение, затем едва заметно разомкнул мягкие губы:

— Ты мудрый человек, Дитрих, или же глубоко заблуждаешься.

— Или и то и другое, — согласился пастор. Он высунулся из окна. — Иоахима ни слуху ни духу, а становится слишком темно, чтобы разгуливать без факела.

— Он в церкви, — ответил крзнк. — Я видел, как он в нее зашел примерно в девять часов.

— Вот как! И еще не вышел? Вечерня уже давно прошла. Встревоженный, Дитрих поспешил через церковный луг, чуть спотыкаясь на едва различимой в свете звезд земле, налетев в спешке на резной опорный столб северо-западного угла церкви. Великанша Экке сердито смерила его взглядом; карлик Альберих угрожающе сузил глаза. Завыл ветер, и они обрели голоса. Священник, шатаясь, поднялся по ступеням, остановился и мягко провел по волнистой фигуре св. Екатерины, по ее скорбной щеке. Мимо почти бесшумно пролетела сова. Он распахнул врата, страшась того, что может обнаружить за ними.

Сияние звезд, смягченное витражами, не разгоняло полумрак внутри церкви. Дитрих услышал звук приглушенных, медленных шлепков, идущий от алтаря.

Пастор вбежал в святая святых, споткнувшись о распростертое тело. В воздухе стояла знакомая вонь.

— Иоахим! — закричал он. — Ты в порядке? — Он вспомнил Эверарда, лежащего в собственной рвоте и испражнениях. Но здесь пахло острым, приторным запахом крови.

Дитрих ощупал тело и обнаружил, что оно по пояс обнажено, а гладкая юная плоть испещрена кровавыми бороздами.

— Иоахим, что ты наделал?! — Но все стало ясно, когда руки священника нащупали бич и вырвали его из пальцев Минорита.

То была завязанная узлами веревка, которую монах носил как пояс, теперь пропитанная кровью.

— Ах ты глупец, глупец!

Тело зашевелилось в его объятиях.