Хочется верить, что из наших злоключений я вынес хотя бы один урок: надо хранить верность тем, кто верен тебе.

В «ситроене» нас с мамой ожидал Гном. Он смирно сидел на своем обычном месте, одетый в форму младшеклассника: белый халатик, броский клетчатый фартук. Его лоб до самых бровей закрывала длинная челка. Пока мы садились в машину, он и ухом не повел, словно нас рядом с ним еще не было. А может быть, он существовал в другом, параллельном времени – близком к нашему, но отстающем от него на один шаг.

Мне не хотелось его тревожить – так глубоко он ушел в себя. Спустя две секунды он едва не раскроил мне череп пеналом.

Если верить ученым, черная дыра – это такое темное пятно, которое засасывает в себя все, что попадется: любые материальные объекты, а также свет, радиоволны и все другие излучения. Этакий космический пылесос. Пока еще никому не удалось доказать, что черные дыры существуют на самом деле, но их реальность подтверждается убедительными аргументами – в том числе фактом существования Гнома, этого феноменального источника деструктивной энергии.

Гном уничтожал все, что оказывалось в пределах его досягаемости. Между тем от природы он вовсе не отличался резкостью жестов – просто все разваливалось от одного его прикосновения. Как бы осторожно он ни листал книгу, в руках у него оставались вырванные страницы. Стоило ему взять мою модель «спитфайра» и просто покружиться с ней по комнате, как от самолета начинали отлетать части: казалось, клей осыпался или пластмасса внезапно износилась. Хотя Гном все время смирно сидел рядом со мной, оружие и доспехи моих солдатиков из серии «Воины Средневековья» необъяснимо исчезали, и отыскать их было невозможно даже с помощью папы, мамы, рыболовного трала и счетчика Гейгера.

Словом, феномен был поразительный. Даже мама, склонная преуменьшать его масштаб, чтобы утраты не казались мне такими болезненными, наверняка ломала голову над его научным объяснением.

И однако, Гном был очень привязан к отдельным вещам и ритуалам, которые мнил неизменными. Он любил только ЭТИ простыни, только ЭТУ пижаму: за день все это следовало выстирать и высушить, чтобы вечером Гном мог спокойно лечь спать. Какао ему надо было готовить из коричневого порошка марки «Несквик» с молоком марки «Трес ниньяс» по особой технологии: молоко лить с определенной высоты и размешивать всего четыре раза, – разумеется, только в ЭТОЙ кружке с носиком.

Все это, по идее, создавало взрывоопасную обстановку, но мы с братом почему-то всегда ладили – образовывали прочное соединение, говоря языком химии. Например, пока у нас не появилась радиола, я звонил маминой двоюродной сестре Ане и просил ее поставить «Битлз». Она включала свой «Рансер», ставила диск-миньон с четырьмя песнями (по две на каждой стороне, «I Saw her Standing Here», «Chains», «Anna» и «Misery»), а мы с Гномом молча млели, прильнув к трубке вдвоем, отдавшись музыке, которая добиралась к нам по проводу с авениды Санта-Фе.

Когда пластинка кончалась, Гном первым кричал: «Еще!»

Закурив очередную сигарету, мама сняла «ситроен» с тормоза. И мы отъехали от школы, подскакивая на каждом ухабе, мотаясь по салону, как тигрята на спиральных подвесках (такая игрушка тогда болталась над приборной доской чуть ли не в каждом такси).

Все шло мирно, пока я не завел речь о миланесах мамы Бертуччо.

Более чем скромные способности моей мамы к домоводству порождали массу конфликтов. И тут моим самым эффективным оружием было упоминание о миланесах мамы Бертуччо. На кухне моя мама никогда не отклонялась от проверенного репертуара: бифштексы, гамбургеры и сосиски. В тех редких случаях, когда она решалась взяться за миланесы, приготовленное ею блюдо можно было сравнить только с мясом помпейской собаки, изжаренной в лаве.

Поразмыслив об этом, я решил, что сегодня же, когда буду у Бертуччо, тайком заберу одну миланесу спрячу в портфель и контрабандой принесу домой, чтобы подвергнуть ее всестороннему лабораторному анализу на предмет прожаренности, содержания масла, химического состава панировки и потом попытаться повторить результат. По своей обычной болтливости я заранее поделился планом с мамой.

– Сегодня ты к Бертуччо не пойдешь, – сказала она.

– Но ведь сегодня четверг, – уведомил я, решив, что мама перепутала дни.

Еженедельный визит к Бертуччо был неизменным ритуалом. Это не обсуждалось. По четвергам я оставался после уроков на факультатив по английскому. Бертуччо жил совсем рядом со школой, в соседнем квартале. После занятий я звонил в его дверь, мы пили молоко, смотрели очередную серию «Захватчиков» и разыгрывали сцены из какой-нибудь пьесы (Бертуччо изображал Полония, передразнивая высокопарный тон известного в то время диктора Качо Фонтаны; просто умора). Ужинал я тоже у Бертуччо, а потом меня отвозили домой. Когда на ужин подавали миланесы, я возвращался в полном экстазе, точно Пепе ле Пью.[18]

– Сегодня четверг, но Бертуччо отменяется, – сказала мама.

Встревоженный незнакомым пейзажем за окном, Гном спросил, куда мы едем.

– К одним нашим друзьям в гости, – сказала мама, нервно затягиваясь сигаретой.

Я спросил, почему же мне нельзя пойти к Бертуччо.

– Потому что мы едем к этим друзьям, а от них отправимся за город.

– За город? А как же школа? Мы надолго уедем?

– Я точно не знаю, папа все скажет, – сказала мама, отбив мой удар на угловой.

– А мы от этих друзей сразу за город поедем? Или посидим у них сначала?

– Поедем, когда папа появится.

– А почему ты не хочешь завезти меня к Бертуччо? И вы меня потом заберете!

– Потому что.

– Так несправедливо!

Эту фразу я произнес, вполне сознавая, чем она чревата. Ничто не бесило маму сильнее, чем этот аргумент, особенно в тех случаях, когда она знала или подозревала, что правда на моей стороне. Моя обостренная любовь к справедливости выводила маму из себя. А уж если я, гордо вскинув голову, клялся, что обязательно попрошу папу подыскать мне хорошего адвоката…

На этом этапе семейного матча по словесному пинг-понгу – мама против сына – мы оба заранее знали: если я стану орать «несправедливо, несправедливо», мама вспылит и заткнет мне рот своим коронным изречением: «Жизнь вообще несправедлива. Прекрасна, но несправедлива» – и, одержав пиррову победу, закроет тему – переведет частную проблему в плоскость общих закономерностей бытия и тем самым преуменьшит ее значение.

Гном заерзал на сиденье и спросил:

– Где мои вещи?

Мама отлично знала, что он имеет в виду, но предпочла спросить:

– Какие вещи?

– Моя пижама, – сказал Гном. – Моя кружка. Мой Гуфи!

Мама оглянулась на меня через плечо, безмолвно моля ее выручить. Я был ей нужен, чтобы помочь справиться с неотвратимым ревом Гнома – без своего плюшевого пса Гуфи брат не мог заснуть.

Проигнорировав мольбу, я продолжал нудить. А кто они, эти друзья? И ведь до каникул еще далеко – как я потом нагоню класс? Вот так сейчас и уезжать? И ударный вопрос, свидетельствующий, что я хладнокровно предал маму, – ведь после него Гном должен был окончательно взбелениться, – почему это нам нельзя заехать домой даже за Гуфи?

Лишь умолкнув, чтобы перевести дух, я удостоверился, что все мои претензии мама встречает гробовым молчанием. И заметил, что «ситроен» остановился. Мы застряли в пробке: впереди вереница машин, по бокам машины и позади – тоже. Пробка возникла не перед светофором и не из-за неправильно припаркованного автомобиля. Впереди, метрах в десяти от нас, авениду перегораживали два полицейских фургона, поставленные так, чтобы между ними могла проехать только одна машина.

Мама щелкнула зажигалкой. Сигарета в ее руке тряслась. При любых других обстоятельствах ее беспокойство (казалось, она замерла на краю пропасти) склонило бы меня к благоразумию, но мне – как я в тот момент считал – терять было уже нечего. Что еще она могла у меня отнять? К Бертуччо не пустила, забрать мои сокровища, оставшиеся дома, не позволяет!