Наверно, у Гудини тоже была клаустрофилия. Или, скорее всего, окружающая действительность часто доводила его до белого каления. И тогда он забирался в какой-нибудь сейф, сундук или стеклянный саркофаг и думал там о посторонних вещах, о чем попало, о всякой ерунде, пока не успокаивался и не решался вернуться в мир.

Ночью я встал, чтобы сходить по нужде (а заодно проверил, как там Гном, но проверять было уже поздно: он успел напустить на матрас лужу), и чуть не убился до смерти. Прямо у меня на дороге разлегся Лукас в спальном мешке. То ли мешок был куцый, то ли его владелец – чересчур длинный, но только он поневоле сложился в три погибели. Вылитый кенгуренок какой-то исполинской породы, устроившийся в сумке своей мамаши-кенгуру (той же исполинской породы, само собой).

Обогнув Лукаса, я обнаружил, что свою одежду он повесил на стул. В лучах луны, проникавших сквозь жалюзи, оранжевая футболка сияла каким-то неземным светом. Я потрогал ее. Нарисованный мотоцикл и надпись «JAWA CZ» были какие-то странные на ощупь – пористые, вроде как резиновые. Таких футболок я никогда еще не видывал. Напрягая зрение, я попытался прочесть надпись на фабричном ярлыке у горловины. «Made in Poland». Зачем Лукас ездил в Польшу? Необычное направление для путешествий. Люди ездят в Мадрид, в Париж, в Лондон, в Рим. Но Польша? Лучше бы на футболке значилось «Made in Transilvania» – это было бы как минимум логично. Тогда получалось бы, что Лукас – это Ренфилд, помощник Дракулы, пока не успевший превратиться в настоящего вампира. Но Польша для меня была совершенно неизведанной страной, у меня она ассоциировалась со шпионажем, двойными агентами и звуками цитры (просвещенный читатель поймет, что по невежеству я путал Польшу с Австрией, а Австрию, в свою очередь, представлял себе по фильму «Третий человек» с музыкой Антона Караса[41]). А как же голубая сумка с логотипом «Japan Air Lines»? Неужели, несмотря на юный возраст, Лукас столько путешествовал? И почему по таким странным местам? Япония – это ж вообще… Я ума не мог приложить, зачем ездить в Японию, если только ты не Джеймс Бонд и не повинуешься своему шефу «М.» – да и то исключительно в книге «Живешь только дважды». (У дедушки в Доррего было полное собрание Яна Флеминга с кадрами из фильмов на обложках.) Значит, Лукас – тайный агент? А знают ли об этом наши папа с мамой? Или он их обманул точно так же, как пытается обмануть меня?

Я должен был узнать о Лукасе как можно больше.

А из заднего кармана его джинсов торчал бумажник.

Я выждал несколько секунд (помните, мне еще и в туалет хотелось), чтобы удостовериться: Лукас крепко спит. И осторожно вытащил бумажник.

Денег кот наплакал. Документов вовсе нету. Оно и неудивительно: свое подлинное имя Лукас скрывает. Ему вовсе не надо, чтобы люди догадывались, что его зовут не Простолукас. В бумажнике лежала пара автобусных билетов и программка из кинотеатра на улице Лавалье, датированная 1973 годом. Зачем Лукас хранит такую старую программку? Ответ подсказывало само название фильма: «Живи и дай умереть», в главных ролях – Роджер Мур, Яфет Котто и Джейн Сеймур. Первый фильм, где Роджер Мур был Джеймсом Бондом! Лукас хранит этот листок в память о дне, когда почувствовал, что шпионаж – его призвание; фу-ты ну-ты, какая сентиментальность!

В этот момент Лукас беспокойно заворочался во сне, и я спрятал бумажник за спину. Когда тебя вот-вот застукают и нужно придумать отговорку, в голову никогда ничего умного не приходит. Только ерунда: может, сказать, что я решил в знак гостеприимства постирать ему джинсы? Или что мне надо разменять крупную купюру (в три часа ночи!). Но, к счастью, объяснений не понадобилось. Лукас не проснулся.

И тут мне попалась фотография. Девушка в белой мини-юбке распахивала передо мной свою черную блузку, обнажая грудь, и ласково мне улыбалась. Лучшего подтверждения моим подозрениям, что Лукас – сентиментальный шпион, нельзя было и придумать. Эта красавица могла бы сыграть девушку Бонда в любом фильме. Чтобы вспоминать о ней на заданиях, но при этом скрыть весь накал своих чувств, Лукас прибег к нехитрой уловке: на оборотной стороне фотокарточки был напечатан календарь на 1976 год, а сверху написано: «Киоск Пеле, авенида Санта-Фе». Просто и гениально. Взрослые чего только не придумывают, чтобы утаить свою личную жизнь. Мамин двоюродный брат Тито прятал номера «Адама» и «Плейбоя» в стопках «Хот Род» и других иностранных автомобильных журналов. А папа, не читавший ничего, кроме газет, сводов законов и – ради информации о скаковых лошадях – «Вестника ипподрома «Палермо», хранил у себя в кабинете роман «Любовник леди Чаттерлей». Если бы Бертуччо с его помешательством на взрослых книжках меня не просветил, я бы и не заметил этот пикантный томик среди уголовных кодексов.

Я вернул бумажник на место и галопом помчался в туалет. Нет, не буду кривить душой. Целую вечность я боролся с искушением присвоить фотографию, но потом решил: нехорошо, если Лукас что-то заподозрит (а фотографию можно и в другой раз стащить, тоже ночью, – не завтра же он уедет), и засунул бумажник назад в карман джинсов. Так лучше. Лукас не догадается, что я кое-что знаю; преимущество вновь на моей стороне.

Пора бы изобрести унитазы с регулируемой высотой. Женщины ругаются, что мы брызгаем куда не надо, но попасть точно в цель гораздо труднее, чем кажется.

Рано утром родители уехали в город. В качестве компенсации они пообещали заскочить домой и привезти что-нибудь из наших вещей. Мы забросали их просьбами. Нам хотелось все и еще немножко. Мама попыталась ограничить нашу алчность, но папа заступился – показал ей жестами: «Не будь Женщиной-Скалой», незаметненько так показал, но я все равно заметил. Увидев, что она капитулировала, мы от радости чуть не опрокинули машину (Если вы еще не верите, что в моем описании «ситроена» ничего не преувеличено, вот вам неоспоримый аргумент: этот автомобиль могли встряхнуть, как шейкер, два мальчика, десяти и пяти лет.) Но даже ликование не потеснило в моем сердце чувства, что нас бросили, отдали на милость коварного врага.

Я решил, что от Лукаса надо держаться подальше. Вначале это удавалось без труда: нам было чем заняться. Пока мама принимала душ, я потихоньку вытащил матрас Гнома на улицу – на солнце высохнет. Правда, мама все равно заметила и даже спросила, что это мы затеяли, но мы сказали, что хотим поиграть в цирковых гимнастов. Мама недоверчиво сощурилась, но докапываться до правды не стала. Я дал знать Гному, что мама кое-что пронюхала и надо соблюдать максимальную осторожность. Для начала он должен вечером ничего не пить. Ни капли. «Ни капли кока-колы?» – уточнил Гном. «Ни капли кока-колы», – подтвердил я. «А воды?» – «Ни капли воды, ни капли содовой», – процедил я. «А молока?» – «Ни простого молока, ни с «Несквиком», – отрезал я, надеясь, что исчерпал ассортимент всех напитков, которые потреблял Гном. Принялся ему втолковывать, что дело нешуточное: мама уже напала на след, и если он не поостережется, то станет жертвой Леденящего Взгляда, Парализующего Окрика и Смертельного Щипка. Подействовало. Я велел Гному выстирать простыню, и он безропотно отправился выполнять приказ: ему хотелось поскорее уничтожить все следы своего преступления.

Сам я решил приступить к интенсивным тренировкам. Чтобы поскорее начать карьеру эскейписта, нужно быть в хорошей форме. Идея банальная, но для меня ее практическое осуществление было равносильно подвигу Спортом я никогда не увлекался – и это еще мягко сказано. Если в школе меня заставляли бегать, у меня частенько начинали барахлить бронхи: я задыхался, из груди вырывался свист, будто я паровозный свисток проглотил. Даже футбол, на котором помешана вся Аргентина, я не любил. У меня рано испортились отношения с мячом. Как-то, гоняя на улице резиновый мячик, я упал прямо на разбитую бутылку и поранил лодыжку; в результате – шесть швов, шрам на всю жизнь. Через несколько месяцев, в Санта-Роса-де-Каламучита, я пнул кожаный мяч – и нежданно-негаданно сшиб с ветки осиное гнездо. Так судьба напрочь отбила у меня интерес к спорту. Заодно я преисполнился сочувствия к персонажам мультфильмов, которые падали в пропасти, пробивали головой рояли и пытались удрать от целого роя свирепых пчел; отныне я болел за Койота Вилли, а не за Дорожного Бегуна, за кота Сильвестра, а не за кенара Твити, за утенка Даффи, а не за кролика Багза.[42] Когда мне читали нотации о пользе спорта, я вспоминал пролитую кровь и волдыри от укусов и говорил себе: пусть спорт укрепляет дух и тело, но лучший залог здоровья – это все-таки моя клаустрофилия.