Наконец, набравшись духу, я связался с родными Лукаса. Рассказывая им о том, что мы пережили в те месяцы, я внезапно открыл для себя все могущество историй. У меня открылись глаза. Раньше я думал, что волшебная власть историй над моей душой – единичный случай. Но, когда я говорил, а родные Лукаса слушали, я чувствовал, что возвращаю им сына; пока длился рассказ – а я старался его растянуть, припомнить даже то, чего никогда не знал, – время развернулось перед нами во всем своем великолепии, и Лукас ожил, Лукас вернулся (мне нравится думать, что это история не о пропавших, а о возвратившихся), и мы смеялись его шуткам, как будто в первый раз, поскольку, пересказывая их, я словно заново все выдумывал.

Объявление выходит в газете регулярно, из года в год. Теперь в нем упомянуто и мое имя. Когда родные Лукаса сказали, что хотят добавить мое имя к своим, я потерял дар речи – а это, как вы уже могли догадаться, случается со мной крайне редко. Я мгновенно согласился при условии, что мне разрешат кое-что показать младшему брату Лукаса. (Мои предположения оправдались – у Лукаса был младший брат, мой ровесник) До поздней ночи я показывал ему, как завязывать узлы, которым меня научил Лукас. Пока мы упражнялись, я почувствовал – в движениях наших пальцев есть что-то сакральное: мы связывали нити, которые, будь в этом мире все по справедливости, оставались бы неразрывными.

Я много чего не знаю и, наверно, никогда не узнаю. Например, кто был Педро, и кем ему приходились Бе-ба и Чина – тетками, двоюродными сестрами? – и насколько соответствовали истине мои догадки о призраке, обитавшем на даче. Не знаю, у кого теперь книга о Гудини, если она вообще сохранилась. Или что сталось с Денуччи, отцом Руисом и маминой подругой, приютившей нас в первую ночь. Мне хотелось бы сказать им, что память об их великодушии помогла мне пережить долгие годы изгнания на Камчатке.

Все эти годы я не расставался с книгой, найденной на чердаке у бабушки Матильды – старым изданием «Пленника Зенды»[58] из серии «Робин Руд», которое мама читала в детстве. Героиня книги – принцесса Флавия, девушка благородного происхождения и, главное, с благородным сердцем; ее светлые локоны были одного цвета с солнцем, изображенным на игровом поле «Стратегии». Не могу выразить, какие чувства мной овладели, когда я осознал, что даже на острове, где мы жили, когда над страной сгустилась мгла, мама назвалась Флавией в знак протеста, в знак защиты своих прав; ведь она никогда не хотела быть Женщиной-Скалой, это мир ее такой сделал – наш мир, обрекающий своих детей на голодную смерть, допускающий, чтобы их беззастенчиво обкрадывали разные мерзавцы; мир, где поневоле надо иметь каменное сердце – иначе оно разорвется от боли. Мама не хотела превращаться в камень и потому инстинктивно призвала на помощь то, что помогает нам выжить в черные дни, то, что глубоко сидит в нас с детства, – воспоминания о нежности, любви и боли или даже обыкновенные фантазии, вроде этой, которой она так стыдилась, что ни за что не хотела в ней признаваться. В своих наивно-детских, идеологически не выдержанных мечтах она была натуральной блондинкой по имени Флавия и настоящей принцессой.

Последнее, что сказал мне папа, последнее слово, которое я услышал из его уст, было «Камчатка».

Это случилось после завтрака, на площадке у бензоколонки. Мама пошла за Гномом, королем бесконечности, – он еще спал в машине. Это был даже не сон, а полное забытье: брат не проснулся ни когда его взяли на руки, ни когда мама расцеловала его и прижала к груди, ни когда его передали дедушке. Помню, дедушка понес Гнома к пикапу, и пришла моя очередь: объятия, поцелуи, мама крепко меня к себе притиснула, а потом положила руки мне на плечи, словно устанавливая между нами дистанцию, и сказала: «Веди себя хорошо». И больше ничего, «веди себя хорошо», и все, с такой же интонацией, с какой она всегда обращалась к нам перед тем, как оставить дома одних, пытаясь обуздать нашу способность переворачивать все вверх тормашками, а заодно намекнуть на последствия ослушания: мама придет и воздаст нам по заслугам, мама придет и нам наподдаст, мама придет, не сомневайся. Я еще подумал: «Женщина-Скала никогда не дает волю чувствам», будь рядом папа, он показал бы ей сжатый кулак, но папы не было, он зачем-то пошел к «ситроену».

Иногда мне вспоминается то же самое, но по-другому. Иногда мама поворачивается спиной, идет к «ситроену» и по дороге что-то роняет: красный комок, смятую пачку «Жокей-клуба», исписанную ее почерком; я поднимаю пачку и читаю, что там написано – это мое имя, вся пачка исписана моим именем, сверху донизу, словно она боялась, что я его забуду, что я навсегда буду считать себя Гарри, Гарри-эскейпистом; но я – по крайней мере теперь – больше не Гарри, я больше ниоткуда не бегу. Все это я понимаю, едва прочитав ее каракули, серьезно! – но сегодня, в миллионный раз вспомнив эту сцену, понимаю ее еще лучше, чем тогда.

Время – странная штука. Иногда мне кажется, что оно похоже на книгу. Под ее обложкой заключено все, вся история, от альфы до омеги; можно было бы собрать несколько человек, раздать им экземпляры одного и того же издания, попросить их открыть книги где попало, начать читать вслух – и дело в шляпе! Все эпизоды будут происходить одновременно, звучать синхронно, словно слушаешь несколько радиостанций сразу. Конечно, понять смысл будет непросто, это все равно что раскрыть случайную книгу на середине, прочесть один абзац и попытаться вникнуть в его содержание, – всегда думаешь, что понял бы глубже, если бы читал книгу с начала; но не всегда так бывает, иногда хватаешь с полки Библию, «И Цзин» или Шекспира, открываешь на любой странице и чувствуешь: в строках, попавших тебе на глаза, содержится как раз то, что ты жаждал узнать, самое нужное, самое главное. He буду отрицать, иногда этот метод не срабатывает. Взять, например, мой рассказ о жабах: раскрыв книгу на этом месте, меня непременно примут за биолога или подумают, что я рассказываю детскую сказку. Но, возможно, кто-то меня и услышит в тот самый миг, когда я скажу: любите безумно, безудержно, любите тех, кто вас знает, но особенно тех, кто в вас нуждается, потому что только любовь реальна, она как маяк в мире, погруженном во мглу; и, скорее всего, этот «кто-то» все поймет с налету, ему не понадобится выяснять, что я говорил до этого, проверять, как там у меня с моральным авторитетом, узнавать, что именно я утратил и что утратили все мы.

Я долго жил в месте, которое зову Камчаткой, в месте, чуть-чуть похожем на реальную Камчатку (тоже вулканы, тоже холодно, тоже у черта на куличках), которого, однако, на самом деле не существует, поскольку некоторых мест нет ни на одной карте. Теперь, когда я узнал, как важны прощания, мне хотелось бы сказать вам: «Прощайте». Понадобились все эти годы, чтобы я снова нашел пачку «Жокей-клуба», но я ее уже нашел, только что, в миллионный раз, сделавшийся первым, когда я поведал вам мою историю; и теперь мне больше не нужна Камчатка, крепость, где я был вдалеке от всего мира, надежно защищенный бастионами вечных снегов. Мне пора опять вернуться в родные места, вернуться в полной мере, всей душой, чтобы перестать бороться за выживание и начать жить.

– Поехали домой, – говорит дедушка. – Пора.

Папа пошел к машине за «Стратегией», вот он приносит коробку, с улыбкой передает мне: «Склероз, едва не забыл». Потом целует меня и говорит: «Я тебя очень люблю», и опять в его голосе звучат нотки Нарсисо Менты, папа всегда напускает на себя суровый вид, когда хочет сказать что-то важное. Потом он царапает меня двухдневной щетиной и говорит мне что-то на ухо, несколько фраз, но мне больше всего запомнилось слово «Камчатка», поскольку его он произнес напоследок, но еще и потому, что оно все подытоживает, последние слова всегда важны, надо брать их на заметку; Гете сказал: «Света! Больше света!»

Папа садится в машину, и они уезжают. Я бегу за зеленым пузырем «ситроена», пока не иссякают силы. Они так ни разу и не оглядываются – не хотят превратиться в соляные столбы.