Но мама немедленно переключилась в режим «Женщина-Скала» и растоптала все мои надежды. Объявила, что запрет остается в силе и что Бертуччо звонить нельзя, даже если я назовусь Лексом Лютором. Нельзя, и никаких гвоздей. (Когда мама так говорила, Гном напряженно задумывался, а потом начинал уточнять: «А винтиков? А шурупов?»)

Настоять на своем мне не удалось. Обидно было страшно. Я отодвинул тарелку с недоеденным яблоком и скрестил руки на груди. Вскочить бы, уйти бы из этого дома насовсем… Но идти мне было некуда.

– С сегодняшнего дня мы – семья Висенте, – объявил папа бодрым голосом, словно ничего не произошло.

Я и бровью не повел. Мне-то какая разница. Зачем мне это знать!

– Я – Давид Висенте, архитектор, – сказал папа.

«Висенте» и как имя-то звучит паршиво, а уж в качестве фамилии…

– Давид Висенте! – не унимался папа. Схватил меня за плечи, встряхнул.

И тут до меня дошло. Архитектор Давид Висенте. Мой папа – Давид Винсент!

Я захохотал. Гном посмотрел на меня как на чокнутого, а мама вопросительно скосила глаза на папу.

– Врубаешься? – сказал я Гному сквозь смех. – Давид Висенте – все равно что Давид Винсент, только по-испански! Папа – герой «Захватчиков»!

– Ух ты! – выдохнул Гном и зааплодировал.

Мама опешила – не знала, то ли придушить папу за эту идею, то ли расцеловать.

– Для всех, кто будет спрашивать, мы – семья Висенте, – самодовольно провозгласил папа. – Если позвонят по телефону и попросят позвать тех, кем мы были раньше, вы должны ответить: «Здесь таких нет, мы…»

– По телефону они ничего отвечать не должны! Им вообще запрещено брать трубку. Сколько раз объяснять? – вмешалась мама, расставив все по местам.

– Извини. Если к телефону подойду я, то скажу: «Вы ошиблись номером». Ясно?

Мы с Гномом кивнули.

Я спросил папу, будут ли у нас, как полагается в таких случаях, фальшивые документы.

Я ожидал, что он меня отругает, но, как ни удивительно, папа оглянулся на маму, как бы спрашивая у нее согласия, а затем ответил, что все возможно – если понадобится, мы и документы сменим, и вообще…

Тогда я спросил:

– Можно, я сам себе имя выберу?

И Гном повторил за мной:

– Можно, я сам себе имя выберу?

– Смотря какое, – ответила мама. – Имя должно быть более-менее обычное. Не Фофо, не Чип, не Мак-Дак, не Гуфи…

– Симон! – вскричал Гном. Как я уже говорил, ему нравился сериал «Святой». – Как Симон Темплар!

Мама с папой удовлетворенно кивнули. «Симон Висенте» звучало очень даже неплохо.

– Я могу назваться Флавией, – сказала мама.

– Флавия Висенте. Заметано. Но только скажи мне, откуда ты взяла это имя, – потребовал папа.

– Хоть режь, не скажу.

– Тогда я тебя назову Дорой. Или Матильдой, в честь твоей мамочки.

– Только попробуй – мигом лишу допуска, – сказала мама.

– «Флавия Висенте», – поспешил капитулировать папа, – продано этой сеньоре, раз, два…

– Что такое «допуск»? – спросил Гном.

– Тут еще один сидит без имени, – сказала мама. Совершила отвлекающий маневр.

Но я уже знал, как меня зовут. Меня осенило. Сама судьба подсказала мне имя с помощью многочисленных знамений, а я, как вы уже понимаете, гордился своим даром их разгадывать.

Отныне меня звали Гарри.

Да-да, Гарри. Рад с вами познакомиться.

Как рассказывает Геродот, при царе Атисе, сыне Манеса в Лидии случился ужасный голод. Поначалу лидийцы терпеливо сносили лишения, а затем осознали: чтобы поменьше думать о происходящих ужасах, требуется какое-то развлечение. Тогда-то они и изобрели игры – в кости, в бабки, в мяч. Вслед за Геродотом лидийцам приписывают изобретение всех игр, кроме бэкгэммона – так английские пираты переименовали нарды, игру арабского происхождения, в которую до сих пор играют старики повсюду на Ближнем Востоке, сидя за низкими столиками на открытом воздухе и попивая приторный чай с мятой.

Мне всегда нравилась эта история. Геродот подчеркивает, что это не достоверный факт, а легенда, которую лидийцы рассказывают о своем народе, но все равно излагает ее красноречивым языком и серьезным тоном. Это один из самых блестящих пассажей в его «Истории». Геродот знал: то, что рассказывает какой-нибудь народ о собственной истории и национальном характере, имеет огромное значение, ведь в этих историях выражается представление народа о самом себе, выражается ярче, чем в документах или трагических (а они всегда трагические, даже для победившей стороны) итогах сражений.

И вот еще чем хороша эта история о лидийцах. Мне нравится, что изобретение игр связывается не со скукой или досужим философствованием, но со страданиями. Лидийцы играли не от безделья, а чтобы выстоять. По побочной линии «Стратегия» происходит от нардов. В обоих играх есть игровое поле, фишки, цель, правила (тактика) и способы планирования игры (стратегия). Чем тоньше стратегия, тем ближе игрок к победе. Конечно, количество очков тоже важно – а его решает случай, когда ты бросаешь кости, но везение играет вспомогательную роль.

Вклад западной цивилизации – а именно слово «война», которую добавили к «стратегиям и тактикам» нардов, – только к этому и сводится. Мы внесли в игру логику войны. Вместо геометрических, чисто абстрактных фигур на игровом поле появилась карта мира. Правда, контуры континентов на ней изображены в духе древних картографов – скорее метафорически, чем реалистично. Ощущение анахронизма подкрепляют и государственные границы. Например, Соединенных Штатов как единого государства не существует. На их месте – несколько независимых стран: Нью-Йорк, Орегон, Калифорния. Россия – крупное европейское государство, а вместо ее азиатской части существуют суверенные Сибирь, Арал, Татаро-Монголия и, разумеется, Камчатка.

Игрок выбирает себе фишки определенного цвета (мне нравилось играть синими). Каждому игроку выделяется одинаковое количество государств – сколько именно, зависит от общего числа участников (не меньше двух, не больше шести) – и вручается конверт с секретным заданием. Например, «Занять Северную Америку, два государства в Океании и четыре в Азии» либо «Разгромить армию красных, а если таковые отсутствуют, то правого игрока» (тут крылось противоречие политического свойства, в то время недоступное моему пониманию).

Исход каждого вооруженного столкновения решается броском кубика. Если я наступаю, то мне нужно выбросить больше очков, чем обороняющейся армии. Если я продвинусь вглубь страны, обороняющийся должен вывести свои войска, и тогда я оккупирую это государство.

Мне нравился самый простой расклад: я против папы, папа против меня. Мир разделен на две половины: у него черные войска, у меня – синие; цель – не тайная, а очевидная, одна у нас обоих: разгромить противника. Война велась до полного разгрома. У врага не должно остаться ни одной армии. Его нужно стереть с лица земли (в смысле – с игрового поля).

Я уж не помню, с чего все началось, кто из нас принес домой эту игру – я или папа. (Не могу припомнить времени, когда я еще не знал, что такое Камчатка.) Однако я отлично помню, что папа обыгрывал меня всегда. В каждой партии. Неизменно. Мокрого места от меня не оставлял – или же мы бросали играть, когда становилось очевидно, что мне уже не спастись.

Тот первый вечер на даче не был исключением. Начало меня обнадежило, но затем папа принялся подрывать боевой дух моих армий и, по своему обыкновению, сметать их одну за другой. Периодически мимо проходила мама, косо поглядывая на театр боевых действий; один раз она дала папе подзатыльник и сказала: «Ну ты, верзила, дай ребенку хоть разок выиграть», а папа, по своему обыкновению, ответил – этот комедийный скетч мои родители упоенно разыгрывали во время каждой партии: «Еще чего, пусть научится и выиграет по-честному», и все шло к обычной неотвратимой развязке.

Со временем победа над папой превратилась для меня из мечты в потребность, а потом и вовсе в категорический императив. Я говорил себе, что теория вероятностей на моей стороне. Рано или поздно вмешаются неумолимые математические закономерности, и я начну побеждать, выигрывать партию за партией, и справедливость будет восстановлена. Теперь, когда я стал Гарри, удача должна повернуться ко мне лицом. Гарри – имя того, кто не знает поражений!