Припахивало вянущей листвой и сухой крошкой ломких под каблуками веточек. Потягивало их пыльцой. Песок на проплешинах около скамеек, попадая под голые подошвы, обжигал. Все покрывалось капельками пота. Десятикопеечный билет предъявлен блондинке-контролеру, что сидит в тени.

И вот уже между нагромождением голубых облезлых павильонов, как бы занавешенных стволиками и ветками акаций, уже проглянула теплая, голубая, зазеркаленная солнцем вода с множеством купающейся публики на противоположном низком сочно-зеленом берегу водохранилища, к которому с одной стороны подступал зеленый, но уже засиненный жаркой дымкой лес, а с другой - только еще строились серые железобетонные массивы. Здесь же, на узком грязном химкинском пляже, публики было не слишком густо, и мне даже посчастливилось найти не только местечко под навесом, но и лежак.

Я постелил на лежаке синеполосатый тент, который, чтоб не обтрепался, был подбит бахромой. Публика на пляже - в основном пенсионного возраста: рабочий день еще не кончился. Было десятка четыре разрозненных студентов - группами и в одиночку, шесть-семь семейных очажков. Я огляделся, но ничего для зарисовок не нашел. Сел. Стянул с себя куртку.

Распоясался. Снял брюки. Сложил. Вынул блокнот. Проверил карандаш, приготовил, положил. Потянулся во всю длину на лежаке, руки заложил за голову, прикрыл глаза и замер.

Одно из достопримечательностей таких узких пляжей, как химкинский,- это ощущение в запахе самой воды какой-то свободы, когда все вокруг переполнено людьми. Всюду есть люди. Много раз я наблюдал, как вблизи воды тучнеют, до посеребрений, осинник и ивняк. Первый даже осветляется.

Открывая глаза, я поглядывал на небо, но видел лишь серебристый узорчатый шатер широкой нешумящей осиновой листвы и как-то крепко расчлененные, но все же летящие вверх стволы осин, таких же немолодых, а моложавых, как и я. Публика вокруг меня либо вязала негромкие разговоры о житейском, либо точно так же, как и я, отдавала дань полудреме-полузабытью, а быть может - отрешению. Только неумолчные воробьи среди веточек акаций неутомимо, как-то по-делячески, чивиликали во всеголосье, да изредка глухо стучал мотором очередной проплывающий мимо трамвай. Водная милиция несла исправно свою службу по опеке: “Красная шапочка! Вернитесь за линию буев! Голубая шапочка! Я вас оштрафую!” И снова, чукая мотором, проплывал очередной трамвай, сквозь застекленные окна которого можно было видеть публику на противоположном берегу. Следом за ним снова появлялись яркие солнечные блики.

Публика стала заметно прибывать часа в три пополудни.

Скоро все места под навесами были заняты. Пляж углубился от воды до пляжной ограды. Редкий говор превратился в непрерывный гомон. Начали приходить и красивые женщины.

Правда, непременно в сопровождении мужчин. Но все равно их приход живительнейшим образом оздоравливал уже было совсем потускневший пляжный пятачок. А рука к карандашу и блокноту отчего-то не тянулась: не те, видно, были женщины.

Все вместе они вносили оживление на пляжный пятачок, но каждая, взятая порознь, не притягивала взора. Формы тела?

Да что ж, что формы тела… Главное не в формах, а в тех позах, какие принимали эти женщины, одетые для пляжа, в их жестах и каких-то неуловимых движениях. У большинства женщин, красивых и некрасивых, вовсе не было никаких поз, жестов, движений, либо они были, но… пригодные лишь для карикатуры. Писать или же рисовать карикатуру или, что еще хуже, пародию на портрет машины? Нет. Это все не для меня. Зачем я сюда приехал? Что меня так сюда тянуло? Испачкал и отстирал столько белых штанов и курток… Забвение? Одиночество? Но я ими не страдал. Что меня сюда тащило через столько препятствий? Меня же сюда буквально уносило, и лишь дождь… возвращал. Покой? Какой уж там покой! Впрочем, забвение полнилось, чем больше в поле моего зрения оказывалось некрасивых, но, что называется, смазливых лиц. Людской гомон рассредоточивался вширь к баюкался в воде. Я принялся было зарисовывать мимолетные пляжные картинки, но бросил: кажущаяся неподвижность женщин под палящими лучами - фикция. Да и публика схлынула к воде. Я закрыл блокнот и, заложив его под голову, уперся глазами в ветки осины, ее листья. Воробьи с веточек акаций куда-то послетали и уже, верно, где-нибудь кормились. И высматривал край облака, когда услыхал вблизи, за акациями, сверху, шорох шагов нескольких человек, грузно шедших по песку. По обрывкам говора, долетевшего до меня, мне показалось, что грузно вминавшими песок мужчинами верховодит женщина, вышагивающая и грациозно и легко. По крайней мере это ей принадлежал бархатистый голос, когда она, остановившись, сказала, что оставаться надо под навесом. В ее голосе мне послышались нотки дамы, привыкшей кокетливо повелевать в мужском ограниченном кругу. И я живо, не видя ее, представил себе яркую, грудастую блондинку, красивую, с крепким и упругим телом на изящных и упругих ногах - тип распорядительницы-женщины со столь высоким самомнением о всяческих собственных достоинствах, чтобы в них можно было комуто сомневаться. Я улыбнулся. Подумалось, что эта женщина попала в наш тесный мир, вся сотканная из мира прошлого. Я приготовился к смешному. Чтобы женщина в наши дни привела с собой или увела четверых отцов семейств, как я успел услыхать из обрывков их разговора, и вовсе не штурманов или капитанов, а чиновников какого-то речного управления…

Я повернул голову налево, где в ряду акаций был пролом, а трава выбита. И точно. Я не ошибся. Женщина оказалась блондинкой, но не такой полной и упругой, как это я было предположил вначале, но симпатягой-женщиной, даже в чем-то напомнившей мне двоюродную сестру в детстве, в какую однажды жаркой летней ночью (мы спали на полу) я так безотчетно был влюблен, что за всю ночь так и не уснул: мне мерещилось бог знает что…

Женщина была в купальнике. Вокруг нее грудились четверо мужчин, в одном из которых я заподозрил либо ее мужа, либо любовника. Мужчины, по-видимому, были слегка уже навеселе, пообедав в ресторане при вокзале.

– Вот здесь и остановимся,- сказала женщина, не обращая внимания на публику, занятая собой и спутниками, что расположились от меня в двух шагах. Они принялись стаскивать с себя одежду, укладывать ее на газетку, чтобы и самим не помять, и другим чтобы она была не подхвачена или не помята.

А со мной случилось невероятное - я вдруг ощутил себя богатым. И не просто богатым человеком, а богатым баснословно.

Женщина положила сумку на освободившийся лежак с ножками. Она стояла, продолжая с мужчинами разговор на производственно-речную тему. Я же тупо лежал без движения и лишь созерцал недоуменно, каким же богатством я владел.

Но точно, я чувствовал себя богачом. Безмерным богачом.

Только отчего я, богатейший человек, богатство которого безмерно, лежу на безногом лежаке, застеленном тентом в синюю с белым полоску, на таком грязном пляже, как химкинский водохранилищный пляж? Нет, я не рассмеялся. Мое богатство было такого рода, что мне было не до смеха. То была бы насмешка над самим собой. Дело в том, что среди всей этой пляжной публики, и той, что дальше по московским пляжам, и той, что теперь жарится в квартирах или уехала закаляться в Болгарию, на Средиземноморье, я… самый богатый человек. Это так же верно, как и то, что есть на свете женщина, притащившая с собой на пляж четверых мужчин и теперь сидевшая на лежаке. Она сидит сейчас на лежаке, подняв и согнув одну ногу, обхватив колено, опустив другую на песок, совершенно не слушает, что ей говорят ее мужчины, смотрит в воду.

Не знаю, заметила ли меня эта женщина сквозь щели? кустах акации, почувствовала ли, когда приближалась и приблизилась, на себе мой взгляд и догадалась ли по нему, насколько я богат. Но я видел, как постепенно пропадает ее интерес к мужчинам, ею же приведенным на этот пляж, и принялся неторопливо ждать, когда она наконец оттолкнет их одного за другим, чтобы остаться в одиночестве, мне необходимом.

До ее появления на пляже я как-то не думал о том, беден я или богат, но как будто бы знал, что беден и даже очень беден.