— Ух ты! Два детских сада сразу. Сложности, как у богатых.

— Съездим в оба?

— Знаешь, что? Давай просто подбросим монетку. Я думаю, на большее мне просто не хватит сил.

Питер улыбнулся.

— Может, мы просто отдадим ее в еврейский детский сад?

— Правда? — спросила я. — Тебе не будет не по себе?

— Ну перестань. Конечно, нет, — сказал он. — Будет очень славно. Я все узнаю про Хануку[49] и… как это называется, когда надо есть в шалаше?

— Суккот.[50]

— Да, все эти праздники. Будет здорово. Я завтра туда позвоню.

— Спасибо, милый, — сказала я, имея в виду — спасибо, что позвонишь. Спасибо, что разрешаешь отдать Руби в еврейский садик. Спасибо, что нашел меня в больнице. Спасибо, что женился на мне.

— Давай позвоним Стэйси и скажем ей, что со мной все хорошо. Она, наверное, с ума сходит.

Питер поднял трубку.

— Какой у нее номер? — спросил он. Я сказала и снова легла, лениво разглядывая дисплей.

— У меня опять схватки, — сказала я.

Он положил руку на монитор.

— Ты их чувствуешь?

— Нет. Я их вижу на дисплее.

— Привет. Это Питер, — сказал он в трубку. — С ней все нормально. Это долгая история, но теперь все хорошо.

Он повернулся ко мне.

— У тебя хватит сил поговорить с Руби?

Я выхватила трубку у него из рук.

— Руби? Руби? Детка?

— Привет, мама.

Голос у нее был такой тоненький и милый.

— Привет, солнышко.

— Ты в болейнице?

— Да. Я в больнице, жду Исаака.

— Я могу плийти тоже?

— Не сейчас, милая. Но можешь прийти завтра. Как думаешь?

— Холосо. Пока.

— Стой! Руби, стой!

Но она уже исчезла.

— Она бросила трубку, — сказала я, передавая телефон Питеру.

Дверь распахнулась и вошла Дороти в белом халате.

— Привет, ребята, — сказала она своим мягким голосом с легким восточно-техасским выговором.

— Привет, — сказала я. — Меня подстрелили.

Она улыбнулась и подошла к монитору.

— Мне так и сказали.

Она подняла ленту и принялась тщательно ее разглядывать.

— Я говорила с врачом.

— И? — спросил Питер, заметно взволновавшись.

— И я думаю, что эти роды будут не такими, как вы себе представляли, — сказала она.

— Точно, — откликнулась я.

— Джулиет, Питер, знаете, они никогда не проходят в точности так, как мы планируем. Всякое рождение удивляет меня. Одно больше, другое меньше.

Она села на кровать рядом со мной и взяла меня за руку.

— Я знаю, как сильно вы хотели рожать естественным путем, но боюсь, что сейчас это не лучшая идея.

— Почему нет? — сказала я, чуть не плача. — У меня все хорошо. Я ничего не чувствую. Нога в порядке. Ребенок тоже. Разве нет?

— Ты потеряла кровь, Джулиет. Не очень много, но достаточно, чтобы ослабеть. У Исаака все хорошо, но он не такой сильный, как нам хотелось бы. Ты же знаешь, я не сказала бы этого, если бы не думала, что так лучше всего. Я считаю, пора вытащить Исаака из тебя в этот мир.

Мы с Питером переглянулись.

— Тебе решать, милая, — сказал он и нежно поцеловал меня в лоб.

— Ладно, — сказала я. — Давайте сделаем операцию.

Как только я согласилась на кесарево, дело пошло быстро. Всего за несколько минут меня побрили, намазали бетадином и отвезли в операционную. Вскоре Исаак Эпплбаум Уайет пришел в этот мир. Он оказался маленьким — всего пять фунтов и четыре унции — но, учитывая, что он родился на полных четыре недели раньше срока, доктора были вполне рады его размерам. Они даже решили не оставлять его в палате для новорожденных в первую ночь, подержали всего два часа, а потом позволили принести ко мне. Я почти не помню, что происходило в течение следующих нескольких дней. Я устала сильнее, чем за всю свою жизнь, и когда не нянчила малыша, то просто спала. К счастью, сначала Исаак был тихим ребенком: в те первые дни он в основном спал и ел. Может, его просто оглушили все эти обезболивающие, которые он получал вместе с моим молоком, но я была счастлива, что отдыхаю.

В какой-то момент после операции ко мне зашел детектив Карсвэлл. Довольно странно, но он принес мягкую игрушку — синего аллигатора. Детектив неловко остановился в дверях и сказал Питеру:

— Это для вас. В смысле, для ребенка. Она достаточно сильна, чтобы разговаривать?

— Я в порядке, — ответила я. — Они накачали меня морфием, и теперь я чувствую себя потрясающе. Зудит, но все равно потрясающе.

Я почесала руку. Один из самых неприятных побочных эффектов морфия — после него чувствуешь себя так, словно на тебя напали полчища москитов. Однако избавление от боли того стоило.

— Можете рассказать, что случилось? — спросил он.

Я рассказала ему, как Одри меня подстрелила.

— Знаете, когда офицеры полиции находятся на последних месяцах беременности, мы убираем их с улиц. Мы не посылаем их туда, где они могут поймать пулю.

— Повезло беременным офицерам полиции, — я осторожно передвинула бедро.

Карсвэлл захлопнул блокнот.

— Вы сложная дамочка, — произнес он.

— Без шуток, — перебил Питер.

— Может, я и сложная, но без меня вы до сих пор искали бы водителя, покинувшего место происшествия, — заметила я.

— Я убежден, что в конце концов мы пришли бы к определенным выводам, — сказал Карсвэлл. Прозвучало совсем неубедительно. Он вздохнул.

— Спасибо, — Карсвэлл наклонился, чтобы похлопать меня по ступне, промахнулся и вместо меня погладил кровать, но он же собирался, и это считается.

Когда он ушел, Питер сказал:

— Интересно, найдут ли они Одри.

— Найдут. Почти всегда находят, — я закрыла глаза.

Я оказалась права. Одри арестовали, когда она расплатилась по кредитке матери за бензин на какой-то заправке в Окленде. Я думала, не повидать ли ее после ареста, но что-то меня останавливало. Не знаю, возможно, то, что она мне лгала, использовала, а потом подстрелила. Но я попросила друга, очень хорошего адвоката по уголовным делам, позвонить ей, и она его наняла. К счастью для Одри, ее не судили как взрослую, а позволили признать себя виновной в суде по делам несовершеннолетних. По приговору она должна до двадцати пяти лет находиться под опекой Калифорнийского департамента по делам молодежи.

Дэниел Муни вышел из тюрьмы и тут же подал в суд на власти Лос-Анджелеса за злонамеренное судебное преследование. Ничего не вышло. Я не удивилась, услышав, что он заодно начал длительную тяжбу с попечителями имущества Абигайль Хетэвей. Кажется, он решил, что если законы Калифорнии не позволяют Одри извлечь выгоду из убийства матери, унаследовав ее состояние, то все должно перейти к нему.

Как ни странно, хотя я ни разу больше с ним не говорила и никогда его не видела, однажды объявилась Нина Тайгер. Она написала мне электронное письмо, чтобы сказать, что не держит на меня зла, и попросить рассказать о «моей стороне драмы». Она писала мемуары про убийство Хетэвей. Назывался шедевр, по-моему, весьма гротескно: «Из чресел ограниченности». Я вежливо отказалась в этом участвовать. Никогда не видела эту книгу в магазинах и благодарна мудрым богам издательского дела, что уберегли именно эту семейную сагу от печати. До сих пор берегли.

С Брюсом ЛеКроном нам с Питером повезло меньше. Вскоре после событий, сопровождавших убийство Хетэвей, президент киностудии потерял работу в «Парнасе» самым голливудским из всех возможных способов. Его сместили с поста президента, посадили в роскошный офис на территории студии и заключили многомиллионную сделку на постановку фильма.

Хочется надеяться, здесь сыграло роль то, что он назвал беременную женщину жирной коровой перед львиной долей голливудских шишек и камерами «Вечерних развлечений», но я все-таки в этом сомневаюсь. Больше похоже, что все дело в кассовых сборах нескольких последних фильмов «Парнаса». Однако прежде чем покинуть свою контору, ЛеКрон сумел завернуть проект Питера, который попал к нему на стол. Но в результате это оказалось неважно. «Зомби-ниндзя» купила студия «Парамаунт» и вскоре запустила в производство.