Семен Львович помолчал, словно раздумывая. Прошелся по квартире, заглянул в спальню, вышел оттуда с брезгливо перекошенным лицом — кровать не была застелена, хотя время было уже глубоко за полдень, скорее, ближе к вечеру. А там — полный бедлам. Присел в кресло. Устроился поудобнее, основательно, словно готовясь к серьезному разговору.
— Если я, Тамарочка, и ошибся, то не в выборе. Я, дочуля, ошибся, когда так бездумно начал деньгами швыряться. Мне бы тогда с Андриановых пример взять. Ведь у них-то денег побольше нашего будет, да они почему-то не считают возможным так ими швыряться. Скромно ездят, скромно живут. Никаких мерседесов, между прочим, обходятся Ауди. И ничего. Кирилл твой вообще на Тойоте ездит. Правда, не на самой дешевой, но все равно ведь не на Мерсе, не на БэЭмВухе. И не рассыпается при этом. Квартирку себе четырехкомнатную прикупили — и ладно. Не в типовом доме, конечно, не малометражку, и тем не менее. Никаких тебе загородов, никаких особняков. Чай, не бояре. А я чего-то в бояре полез. Дурак. Нет, дочуля, единственный раз, когда я сделал правильный выбор, был именно тот, когда я настоял на кандидатуре Андрианова. Потому что и Осипчук твой, и Воронцов, и Погребельников в любой момент могут оказаться у разбитого корыта. Такие же дураки, как и я. Сколько таких вот Погребельниковых да Воронцовых в девяносто восьмом в пропасть рухнуло? И мы бы тогда как пить дать рухнули, благо, нам в тот момент еще терять нечего было. А Андрианов тогда устоял. И ему, конечно, досталось, и ему основательно крылышки подрезали, перышки пощипали, но выстоял мужик. И в следующий раз выстоит. И от таких вот сотрясений он только закаляться будет. И крылышки свои когда-нибудь расправит о-го-го, будь здоров! А о Погребельниковых разных, Осипчуках с Воронцовыми никто и не вспомнит. Так же, как и о Зельдовых, между прочим. Потому что если в ближайшее время нам не удастся исправить ситуацию, о Зельдовых забудут очень скоро. Раньше, чем хотелось бы. И раньше, чем ты представляешь.
Тамара затихла. Только смотрела на отца перепуганными глазами, и молчала.
Семен Львович продолжил после короткой паузы:
— Так что, Тамарочка, терпи. Бог терпел и нам велел. Догадываюсь, что несладко. Опять же моя вина. Я не должен был приучать вас к такой безбедной жизни. Надо было жить, как раньше, ну, может, чуточку получше. А мне сильно вас побаловать хотелось. Слишком уж тяжело раньше жили, никогда ведь не могли себе ничего лишнего позволить. А так хотелось! Очень уж приятно было видеть радость на ваших лицах. Понравилось делать дорогие подарки… Глупо. Ах, как глупо!
Тамара словно опомнилась, отошла от шока. Как-то очень не хотелось думать, что дела у семейства Зельдовых уж настолько плохи.
— Пап, ну не может ведь быть все так плохо! Ты ведь наверняка утрируешь, правда?! Ведь это временные трудности, да? Ведь временные, скажи? Ведь мы же можем немножечко потерпеть, перетерпеть. Ну, затянем потуже пояса на месяц-другой, ну пусть на полгода, а потом же… А? Ведь это же не навсегда?
Семен Львович вздохнул горестно.
— Я бы и сам хотел так думать, дочуля. Да только здравый смысл подсказывает, что как прежде мы жить уже не будем.
Тамаре ну очень уж не хотелось мириться с безнадежностью. Всплеснула руками, как-то вся подобралась, воскликнула горячо:
— Нет же, пап, ты ведь говорил, что дядю Илюшу выпустят через четыре года. Если без него ничего не получится, то мы ведь сможем хотя бы через четыре года вернуться к прежнему уровню, правда?
Зельдов опустил голову, помолчал. С тяжким вздохом ответил еле слышно:
— Вряд ли. Вряд ли, Тамарочка, Илюша сможет нам помочь… Если б ты только знала, детка, как все плохо…
Зельдов вдруг заплакал. Тихо, по-мужски, без надрывных всхлипов, без бабских подвываний. Только плечи крупно подрагивали. Тамара совсем испугалась. Вжалась в кресло и сидела тихонечко, боясь пошевелиться. Плачущий отец — зрелище, доселе ею не виденное ни разу.
Семен Львович плакал долго. Пожалуй, впервые за долгие месяцы позволил чувствам вырваться наружу. Вытер глаза тыльными сторонами ладоней, сказал опять же со вздохом:
— Я ведь, дочуля, в себе все это ношу. Ты прости, что я так рассупонился. Просто так тяжело одному вариться в этих неприятностях. А маме и Софочке ничего не могу рассказать. Так не хочется их тревожить, если б ты знала! Ты теперь уже взрослая, самостоятельная. Замужняя. Ты сможешь понять. А Сонечка ведь еще сущее дитя. Мне б ее пристроить как тебя — и душа моя была бы спокойна. Да она взрослеть отказывается, у нее ж еще ни одного постоянного кавалера — сегодня с одним гуляет, завтра с другим. Вот и найди ей хорошего мужа при таком легкомыслии. Эх… А мама… Мама вообще слабая женщина. Я даже не представляю, как она сможет пережить такое потрясение… Эх, Тамарочка, дело ведь не только в Илюше… У меня и помимо него гора неприятностей. Как будто сглазил кто-то, как будто прокляли. Последний мой груз тормознули на таможне, арестовали. Я ведь, Тамарочка, нечисто работал, чего там… Разве в нашей стране можно работать чисто? Работать, наверное, можно, а вот заработать… В общем, груз арестовали. А я ведь половину суммы уже получил за него, понимаешь? Контракт сорван. Пусть не по моей вине, вернее, не совсем по моей, но контракт сорван. Мне пришлось перевести эти деньги обратно. Да еще и неустойку выплатить. А неустойка — страшно сказать — сто процентов суммы сделки. То есть мало того, что я на этой сделке ничего не заработал, я на ней практически последнее потерял. Все, что было, в заводик вбухал. Еще не достроил, а уже сделал предоплату за оборудование. Оборудование готово, нужно срочно проплатить остальные пятьдесят процентов. Вернее, уже не нужно, уже опоздал, сорвал очередной контракт. Слава Богу, тут хоть без неустойки обошлось. Правда, сумму предоплаты я таки потерял…
Тамара воскликнула:
— Но ведь это не могли быть последние деньги, правда, папа? Ведь не может же быть, чтобы у нас ничего не осталось! Ведь существует же завод, в конце концов, он ведь тоже чего-то стоит! Да и та партия товара, что на таможне. Ведь рано или поздно вопрос решится и груз отправится по адресу!
Зельдов вздохнул еще более горестно. Ох, как нелегко ему было признаваться дочери в своих ошибках!
— Никуда он, Тамарочка, не отправится. Никуда. Тут бы мне самому куда подале не отправиться… Там ведь, детка, все очень и очень серьезно… Впору сухари сушить. Да, ты была права — по неустойке я отдал не последнее. Последнее ушло на взятки, чтобы отмазаться от того дерьма, в которое я влез с головой. Денег не осталось абсолютно, голый да босый, а угроза еще не миновала. По сей день дамоклов меч висит на волосинке. В любую минуту, Тамарочка, в любую минуту…
Семен Львович опять расплакался. Тамара сидела, совершенно потрясенная. Господи, ужас-то какой! Еще не хватало, чтобы ее отца посадили! Какой позор! Ее же тогда ни в одно приличное общество не примут!
И тут вдруг Тамаре стало ужасно стыдно за свои мысли. О чем она думает? Как же она может думать о себе, когда над всей семьей нависла такая угроза? Папочка, бедный папочка! Он ведь только хотел, чтобы его девочкам было хорошо, только ради них и вляпался в нечестную игру. Только ради того, чтобы видеть радость на их лицах, даря очередную дорогую игрушку.
Тамара тут же подскочила, присела перед отцом на корточки, обхватила его ноги, уткнулась лицом в колени и тоже расплакалась:
— Папочка, папочка! Не плачь, не надо! Родненький, миленький, не плачь! Все обойдется, все будет хорошо. Я сделаю все, что ты захочешь, ты только скажи. Скажи, что нужно, папочка, я сделаю. Ты только не плачь…
Через несколько минут оба успокоились. Выплакавшись, смогли перейти на деловой тон. Зельдов откашлялся немного, и провозгласил:
— Ну все, все, поплакали и будет. Слезами горю не поможешь. От тебя, Тамарочка, собственно говоря, уже ничего и не требуется. Слава Богу, ты в безопасности — ты замужем, ты Андрианова, и твоему благополучию ровным счетом ничего не угрожает.
