Она написала о том, что не отдавала там, где было нужно.

И давала там, где не нужно.

Катерина упомянула о грехе против собственной крови.

И об искуплении и временном облегчении.

Она писала о своей любви к Сиеду, желая навлечь на себя его гнев.

И Катерина думала о посещении церкви, чего она не делала со времен Норт-Дама много лет назад.

Она мечтала о возвращении в Америку в последний раз.

В последний раз, чтобы закончить свои незаконченные дела.

И Катерина говорила о том, чтобы дать Гетии то, что ей принадлежит.

В какой-то момент, казалось, страх затопил ее. Смесь ипохондрии и паранойи. Она начала писать о нездоровье, слабеющей силе, странных ночных посещениях. Бессвязные записи становились все более и более темными. Она добавила, что чувствует себя, словно Карпетсахиб в гостинице, открытой для нападения. Но в ее случае угроза таилась в ее доме, а не в каком-нибудь другом.

Один раз Катерина рассказала о пантере, которая приходила каждую ночь, чтобы посидеть под ее окном в лунном свете, и смеялась над ней. Порой она просто смотрела на нее, порой пела тихим голосом народные песни холмов Кумаон, полные предупреждений и предчувствий. Пантера сказала, что знает все ее секреты, и если она не удовлетворит ее, то она сожрет все внутренности Катерины.

И затем внезапно записи оборвались.

Смерть получила власть в свои руки.

К тому времени, как я выплыл из последнего водоворота дневников, я был на три года старше, и мир вокруг меня изменился неожиданным образом. Новые тенденции манизма, которые начали охватывать страну в начале тысячелетия, теперь, в последние годы миллениума, вошли в моду. Старое приведение великого факира вернулось к остальным. Никакого насилия, терпимость, сострадание — все это было глубоко зарыто в земле. Укротителя крокодилов съели динозавры,

Мифология соблазнила технологию, и их порождение жило среди нас.

Мы брали высокопарные метафоры и делали из них оружие.

Мы не хотели летать на крыльях Гиты; мы хотели прикоснуться пальцами к брахмастре.

Мы превратились в государство с ядерным оружием. И теперь вся страна была Конфедерацией блестящих мужчин. У всех была сильная эрекция. Концы, возбужденные голубыми пилюлями пропаганды и власти, готовые уничтожить любой рот, посмевший открыться в несогласии.

Аптекари ненависти наконец преуспели в том, чтобы каждый фаллос фанатика был крепким, словно деревянный молоток. «Har bewakoof ka loda banayenge hatoda».

Даже те, кто не были фанатиками, были заняты тем, что заявляли о себе как о мужчинах, соизмеряя собственное достоинтво с размером своих органов. Размером своих бомб, размеров своей истории, размером своего народа, размером своих богов.

Пока факира убеждали спокойно умереть, его великий товарищ, сидящий на заднем сидении крокодила, святой здравого смысла, Джавахар Джевел, стал любимой мишенью. Люди, которые были недостойны дышать с ним одним воздухом, — люди без храбрости, благородства, идей — проводили свои дни, метая в него дротики. Мы взяли наши мечты и читали их, словно бухгалтерские книги; а наши бухгалтерские книги стали журнала ми воров.

Мы утратили изящество и приобрели алчность.

Мы утратили магию великой борьбы и не научились светской утонченности.

Мы все угодили в ловушку мишуры и ярких мелочей.

Каждый человек. Каждый день. Повсюду. От домов бедняков до великих зданий колониального Нью Дели.

Нам не удалось стать теми, кем мы могли бы стать.

Мы становились меньше, чем были.

Но меня это совсем не волновало. Нации и толпы людей упрямо пойдут своей собственной дорогой, совершая свой цикл с редкими проявлениями глупости и доблести. Я всю свою жизнь утверждал, что жизнь маленького человека, как известно всем живущим на земле, требует столько же внимания и подсказок, сколько жизнь целого народа.

У страны было больше шансов быстрее найти свой путь, чем у меня.

Когда я пытался выбраться на поверхность (щупальца дневников все еще цеплялись за мои лодыжки), я чувствовал себя словно Рип Baн Винкель. Из какого-то жеманства я отрастил волосы и бороду — чтобы можно было завязывать их резинками. Длинные волосы сделали меня более мужественным, похожим на дальневосточного монаха, и мне это нравилось. Было приятно видеть, с каким уважением местные жители относятся ко мне: так относятся к людям, выбирающим путь души. Они понижали голос, когда разговаривали со мной, приветствовали меня особым кивком головы, когда проходили мимо. Внешность, на самом деле, значит многое. Из богатого городского обманщика, живущего среди таких же обманщиков, я превратился в затворника в большом доме, ученого, ведущего спартанский образ жизни и изучающего толстые книги.

Я был рад этому. Я мог прогуляться в дхабу у падао, где останавливались грузовики, или пройтись мимо маленьких бакалейных магазинчиков вверх по старой дороге, ведущей к Найниталу — прекрасному городу, выложенному кирпичом, или мимо чайных к разваливающемуся санаторию и не чувствовать себя обязанным разговаривать с кем-то из людей, сидящих на корточках и потягивающих сигарету или биди. Поднятой руки, вежливого кивка было вполне достаточно. Даже в те дни, когда я ходил в падао есть, меня обслуживали без обычных любезностей, и в моем присутствии посетители в закусочной говорили тише.

Я знал, что ходят слухи, что меня бросила жена, а я оплакиваю ее. Про меня говорили, что я пишу книгу, чтобы изгнать память о ней. Вся эта информация дошла до меня от Пракаша, который, вероятно, сам первым распустил эти слухи в деревне. Пракаш — это идиот, который сменил Ракшаса у меня на службе. Он был усыпанным прыщами безмозглым дураком из Алморы, настроение которого менялось от безудержного веселья до мрачной замкнутости каждые несколько минут. Пракаш мог бы возглавить гордые ряды идиотов в любой дхабе, но его главным желанием было поступить на службу в армию. Каждый год он ездил в рекрутский центр в Раникхете, но ему всякий раз отказывали. Военные были бы сумасшедшими, если бы дали такому человеку, как он, оружие в руки. Однако Пракаш продолжал надеяться, даже после того как преодолел призывной возраст. Каждое утро он начинал с отжиманий и приседаний, бегал по нижней террасе высоким гусиным шагом. Пракаш был уверен, что скоро начнется большая война с Пакистаном и потребуются новые силы. Он поддерживал себя в форме, готовясь к этому моменту.

Пракаш делал все, чтобы моя жизнь шла дальше: готовил, стирал, убирал. Каждую свободную минуту своей жизни он проводил, уставившись в маленький черно-белый телевизор, который я поставил в углу столовой. Телевизор принимал только национальный канал через антенну, прикрепленную к крыше. Каждый раз, как пропадал прием, он в панике звал меня, бежал к крыше и падал под антенной, дергая ее в разные стороны, пока я не успокаивал его, что изображение наладилось. Он рассказал мне о своей мечте о кабельном телевидении.

Я смеялся над ним, потому что в моей жизни больше не было никого, над кем можно было смеяться. Потому что при всей своей глупости он делил со мной крышу и хлеб. Пракаш был моим компаньоном.

Физз покинула меня два с половиной года назад, и я горевал о ней все это время, но не поднимал головы от дневников. Их расшифровка шла очень медленно. Нужно было установить порядок, разобрать круглый почерк Катерины и понять ее бедную прозу. Когда я читал, то делал подробные записи, это занятие занимало у меня четырнадцать часов в день. Мне требовалось несколько недель, чтобы разобрать один дневник. Часто мне приходилось возвращаться и перечитывать, чтобы проверить сноски, соединить события и сведения. Но я много времени бездельничал — я понимаю теперь, как я боялся закончить работу с дневниками: боялся, что у меня нет другой цели в жизни; боялся того, что скрыто во мне и ждет.