Не было никакого намека, что она когда-либо писала своей матери, и не было упоминаний о том, когда умерла Эмилия.
С какого-то места — в 1919-30-ые годы — дневники становились все мрачнее и мрачнее. Змея проникла в сад Катерины. Гадж Сингх привез жену и троих детей из деревни, чтобы они жили с ним. Жену звали Камла, и она была светлокожей, изящной и совершенно неграмотной. У нее не было прав, чтобы помешать мужу пробираться сквозь дубы к лестнице и подниматься по пологой крыше каждую ночь, и он продолжал это делать. Но, очевидно, у нее было достаточно сил, чтобы отвлечь его.
Кажется, что Гадж Сингх очень сильно возжелал свою жену, и его внимание разделилось между двумя женщинами. Камла выросла из ребенка-невесты в хорошенькую девушку, а затем в зрелую красивую женщину, и он наконец разглядел ее привлекательность. Гадж уже не оставался на ночь в большом доме. И бывало, что он оставлял Катерину одну, потому что в семье случались неприятности — чаше всего Камла или дети заболевали. Происходили ссоры, Катерина впадала в дурное настроение, внезапно открыв его растущую страсть к привлекательной жене. Однажды, когда он не пришел, Катерина спустилась вниз в полночь в обуви с резиновой подошвой, пробралась через дубы и встала снаружи его дома, состоящего из двух комнат, у нижних ворот, чтобы послушать его стоны. Казалось, что он в каком-то безумии разговаривает с ней на гортанном диалекте, рассказывая ей, как она прекрасна, спрашивая, нравится ли ей то, что он делает. Спокойным голосом жена спрашивала его, так же ли она красива, как белая мемсахиб, и так же ли она чувствует.
Да, да, да; больше, больше, больше; лучше, лучше, лучше. Гадж Сингх стонал, получая удовольствие.
Когда Катерина вернулась в дом, ее ноги были покрыты росой, ей пришлось окунуть их в корыто с табачной водой, чтобы освободиться от присосавшихся пиявок. Затем она приложила руки к тем местам, где ее тело было влажным, и начался полет.
Катерина не прекратила изливаться на Гадж Сингха, но теперь в этой жидкости была кислота. Излияния любви и желания, правящие всей ее жизнью, начали окисляться. Словно в ней выросло зло, портя великую красоту ее свободного духа.
Она оставила Камлу и детей за пределами основного дома, даже основных террас, двух спереди и одной сзади. Катерина не хотела развивать отношения с кем-нибудь из них. Порой с горной вершины у источника она могла видеть двух маленьких девочек с тугими косичками и хорошенького мальчика, играющего с маленькими плоскими камнями в какую-то игру у нижних ворот, но, когда они смотрели на нее, она отворачивалась.
Часто она видела Гадж Сингха на дороге внизу имения, несущего маленького мальчика на плечах, заставляющего его смеяться и визжать. Было ясно, что мальчик был его страстью. Это злило ее.
Катерина никогда им ничего не дарила. Это были люди, которые вмешивались в чужие дела и мешали ее любви.
Она убеждала Гадж Сингха отправить их всех обратно в деревню. Долгое время он противился, желая ночными экстазами успокоить се негодование. Но успокоение не приходило даже после последней дрожи и дождя. В тот момент, когда он выходил за дверь, чтобы оказаться на крыше, злость и дурное настроение возвращались снова. Пока они занимались любовью, все было как всегда, но остальное время в ней горела яростью.
Чтобы урезать его права, она перенесла свое покровительство на Банно и Рам Аасре, которые стали теперь Мэри и Питером. Пара, принадлежащая к низкой касте и когда-то принятая щедрым Сиедом, решила поклясться в верности — по крайней мере внешне — более могущественному богу: у него были более влиятельные прихожане, которые уважали его. Преображение произошло по упрямой инициативе Банно. Теперь они повесили кресты на шею и ходили по воскресеньям на мессу в Наини, Банно смешно одевалась в платье, ее походка изменилась, стала более плавной. На Рождество их научили печь пироги, зажигать свечи и петь гимны и веселые песни, переведенные на хинди церковными миссионерами.
Гадж Сингх, принадлежавший к высшей касте, отказывался называть их Питером и Мэри, продолжая кричать на них «Банно» и «Рам Аасре». Он возмущался:
— Они идиоты! Если, сменив имя, можно изменить жизнь, то я сам назову себя король Джордж Панхам!
Король Георг пятый.
Банно пожаловалась Катерине:
— Я знаю, что для нас ничего не изменится, но я уверена, что по крайней мере для наших детей все будет по-другому.
— Она глупа, — сказал Гадж Сингх. — Каста — это навсегда. Ты можешь изменить это своими поступками, а не именем и религией. Глупая женщина думает: если она назовет детей Анни-Ханни Полли-Питер, их жизнь изменится!
Катерина проявила свое отношение к этому, разрешив детям Банно-Мэри входить в основной дом. У Банно-Мэри уже было двое сыновей, две дочери, и она как раз собиралась добавить к ним еще одного. Рам Аасре-Питер жил вместе с ней у верхних ворот, и их дети могли ходить по главной дорожке, вверх по склону к дому и даже входить в дом.
Банно-Мэри чувствовала, что ее преображение изменило мир.
Теперь Гадж Сингх начал впадать в раздражение и мрачное настроение. Он стал необщительным, угрюмым, его красивое лицо было невыразительным и печальным. Катерину радовало, что она нашла его больное место. Но вся его злость и игры заканчивались, когда их тела приближались друг к другу. Безумие брало верх, и все было хорошо, как всегда. Гадж Сингх любил ее с обожанием, от которого, ему казалось, его голова вот-вот взорвется, и она изливалась на него, словно щедрый дождь в сезон муссонов.
Проблема была в том, что делать с этой страстью, когда они не занимались любовью.
Они начинали утонченный и разъедающий души танец негодования, колкостей и постоянных манипуляций. Их постоянная необходимость друг в друге — лишенная чистоты, смешавшись с другими проблемами — изменила их души.
Наконец Катерина приказала Гадж Сингху отправить семью в деревню, и он был вынужден подчиниться. Теперь он принадлежал ей — шел по залитой лунным светом тропе среди дубов, раздавался треск гравия на крутых ступеньках, поворачивалась рука в дверном косяке, он чистил туфли, а потом — рот, руки, нос, фаллос, бесконечный падающий дождь, влажные простыни, лужи любви на брезенте, сухая постель в другой спальне, пробуждение утром с его любовью, растущей в ее ладони.
Ритуалы продолжались, удовольствие все еще росло, но она знала, что что-то изменилось, какая-то значительная его часть отсутствовала. Теперь, когда он двигался в ней и на ней, это мешало ей. Если ты видел всю свою жизнь полную бутылку полной, то даже отсутствие в ней небольшого количества может мешать. Глаз видит то, что отсутствует, а не то, что осталось. Катерина знала, что недостающие кусочки были с Камлой; она начала беспокоиться о том, что когда-нибудь остальная его часть тоже уйдет с Камлой.
Катерина чувствовала его растущее возбуждение, словно определенный цикл — каждые пятнадцать дней — когда посещение семьи приближалось. Она заметила его выбритую кожу и хрустящую одежду, пружинистый шаг, хорошее настроение в день отъезда.
Это сводило ее с ума.
Она начинала ходить взад-вперед по поместью весь день и ночь. Одна, рассеянная. Рам Аасре-Питер и Банно-Мэри протестовали против этого, боясь, что на нее могут напасть дикие животные, моля ее звать их каждый раз, как ей хотелось пройтись. Катерина отмахивалась от них. Она все еще хотела, чтобы после наступления темноты в ее личные покои вход был запрещен. Она пока не покончила с Гадж Сингхом.
И хотя ей хотелось, чтобы он жаждал ее по-прежнему, она была уверена, что, если будет по-другому, ее желание останется неизменным.
Катерина могла не понимать этого, но она становилась похожей на Сиеда в самом конце его жизни.
Изменившись под натиском желания. Не умея найти мира с ним.
Дневники становились все более и более напыщенными, слова перетекали друг в друга, и, словно молоко, стоящее на открытом пламени слишком долго, ее повествование постепенно становилось неподвижно-густым. Сначала глубокое чувство безразличия днем — пустота, ожидание, отсутствие друзей — начало заполнять страницы. Затем действие умирало, и одни и те же вещи начали повторяться снова и снова, в более резком тоне. В прозе начали появляться галлюцинации, и на страницах в конце было трудно понять, что там было написано. Внезапно после всех этих лет появились упоминания о грехе — неожиданные отголоски речей Эмилии — и таинственные мольбы о прощении.
