После выздоровления Екатерины Ермолаевны продолжились её любовные свидания с Глинкой. Летом 1840 года она забеременела. Беременность держалась в глубочайшей тайне – не прошло и года, как Анна Петровна родила сына от молоденького кузена, теперь незамужняя дочь ждет ребёнка… Под предлогом якобы угрожавшей дочери чахотки и «для перемены климата» Анна Петровна собралась увезти её в Лубны. Глинка не стал противиться этому решению. Екатерина Ермолаевна была вынуждена подчиниться матери, но её негодование по поводу малодушия любовника выплеснулось кучей претензий в его адрес. В дневниковых записях в конце июля он отметил, что младшая Керн «в припадке ревности жестоко огорчила меня незаслуженными, продолжительными упрёками… Я был не то чтобы болен, не то чтобы здоров: на сердце была тяжёлая осадка от огорчений, и мрачные неопределённые мысли невольно теснились в уме…».

Михаил Иванович выпросил у матери затребованные Анной Петровной 7 тысяч рублей, купил карету для Екатерины Ермолаевны и её матери, заказал дорожную коляску для себя. 10 августа 1840 года Анна Петровна с годовалым сыном и дочерью выехала из Петербурга на Полтавщину. В Гатчине они встретились с Глинкой, который сопровождал их до станции Катежна. «На станциях, – вспоминала Анна Петровна, – я расплачивалась (деньгами Глинки. – В. С.) за лошадей, заказывала обед или завтрак, и прочее, а он [Глинка], выйдя из кареты, тотчас садился в угол станционного дивана и ни во что не вмешивался. Во время же переездов от станции до станции разговаривал, пел из… оперы «Руслан и Людмила» и особенно восхищал нас мотивом, который так ласково звучит в арии:

Из Катежны дамы направились сначала в Тригорское к Прасковье Александровне Осиповой, затем – через Витебск в Полтавскую губернию, а Глинка – в смоленское имение матери Новоспасское. 17 августа он уже писал Анне Петровне:

«Вы можете представить себе, как тягостно мне было, расставшись с вами, продолжать моё путешествие. Когда ваша карета скрылась от моих взоров, я почувствовал себя как бы осиротелым и сел в коляску в самом грустном и мрачном расположении духа. Лошади тащили шагом по раскалённому песку, и на каждой станции меня держали по три или четыре часа, так что едва уже в вечеру я добрался до Порхова, сделав менее 60 вёрст в день. От Порхова же зато решился ехать день и ночь, и, приехав в Смоленск днем ранее предположенного, хотя и чувствую усталость, однако же, слава Богу, здоров и крепок.

Как вы поживаете в Тригорске? Сообщите мне подробное описание вашего там пребывания, в особенности о месте, где покоится прах Пушкина. Душевно сожалею, что обязанности к матушке не позволили мне вам сопутствовать. <… >

Вы у меня требовали маршрута, теперь сообщу вам его: из Тригорска вам надобно отправиться на Великие Луки, от этого города до Витебска около 160 вёрст. В Витебске отдохните сутки, потом в Могилёве, где рекомендую то же сделать, из Могилёва в Чернигов, а там уже сами знаете, как добраться до Лубен. <…>

Вы также, надеюсь, будете ангелом–хранителем для вашей дочери, и, наблюдая за нею со свойственной вам про–ницательностию, изгладите и последние остатки её недугов».

Приехав к отцу, Анна Петровна с дочерью и сыном поселилась в небольшом имении Лучка, недалеко от Лубен. Можно понять «немилости» Петра Марковича Полторацкого, когда к нему, под родительский кров, подальше от осуждений столичного «света», приехали 40–летняя (не молодая уже, по представлениям того времени) дочь с годовалым сыном, рождённым от 20–летнего кузена, и 22–летняя незамужняя беременная внучка…

В Лубнах на деньги Глинки произошло избавление Екатерины Ермолаевны от бремени. Каким именно образом это случилось, из доступных нам переписки и воспоминаний участников событий понять невозможно. Даже в узком кругу посвященных в эту историю высказываются очень туманно: «освобождение», «известная цель». Поэтому мы не берёмся строить предположения, а оставляем место для проницательности читателя.

22 августа 1840 года Глинка писал В. Ф. Ширкову: «Из последнего письма ты должен был заключить, что все мои планы разрушились – долг дружбы, хотя вкратце, объяснить тебе это. Тебе известно, что требовалась значительная сумма для освобождения (Екатерины Ермолаевны от последствий любви или Глинки от упрёков матери и дочери Керн? – В. С.). <…> Невзирая на голод, матушка выслала мне эту сумму, но её сердце высказалось в письме (противу её воли, как из слога я мог заметить) столь сильно, что ясно для меня стало, что её согласие на мои планы было вынужденное. <…> Идеал мой разрушился, – делился Глинка своим разочарованием в Екатерине Ермолаевне с приятелем, – свойства, коих я долгое время и подозревать не мог, высказались неоднократно столь резко, что я благодарю Провидение за своевременное их открытие». 15 сентября композитор возвратился в Петербург. Во время разлуки с Е. Е. Керн он продолжал переписку с ней. Одновременно, анализируя их отношения, он всё более убеждался в том, что «счастие невозможно на столь непрочных основаниях, на каковых я предполагал устроить его». В немалой степени к этому выводу его подтолкнуло навязчивое властное участие Анны Петровны.

Ермолай Фёдорович Керн в августе 1839 года побывал на поле Бородинской битвы. Несмотря на возраст (ему исполнилось 74 года), он держался молодцом: «Бодрым старцем казался он на сём поле, кровью его омоченном». Но возвратившись в Петербург, генерал начал чувствовать припадки водяной болезни в груди (в современной медицине эта болезнь именуется «гидроторакс», а причинами её могли быть как сердечная недостаточность, так и болезнь лёгких. – В. С.) и вскоре слёг. 8 января 1841 года он умер, не оставив состояния. Тело боевого генерала было предано земле в Санкт–Петербурге на Смоленском кладбище «на сумму, пожалованную Государем Императором»[62] .

«Известие о смерти г. Керн, – писал М. И. Глинка Анне Петровне 30 января из Петербурга, – огорчило меня тем сильнее, что я могу живо представить себе горе, причинённое вашей дочери. Большое счастье, что вы были там (в Лучке. – В. С.), чтобы осушить её слёзы и разделить с нею её печаль, – отсутствующие лишены этого сладкого утешения, их нет в те минуты, когда присутствие их было бы хоть чем–нибудь полезно, а письменные утешения приходят обыкновенно слишком поздно».

В марте 1841 года Анна Петровна, приехав в Петербург хлопотать о материальных делах, остановилась в Серапин–ской гостинице. 28 марта Глинка писал своей сестре Е. И. Флёри: «Мать К[ерн] здесь, но одна – я её еще не видел, так как лёгкое нездоровье не позволяло мне выходить. Ты представляешь себе, как много страданий причинит мне эта встреча, ибо сердце моё не изменилось и по некоторым выражениям моего друга (Екатерины Ермолаевны. – В. С.) я догадываюсь, сколь она далека от того, чтобы быть счастливой, – таким образом, я страдаю выше всякого выражения. <…> Если бы подруга моя была одна, всё бы шло хорошо, ибо я достаточно знаю свет, чтобы найти способ устроиться лучше, чем это может показаться, но у неё бесчисленная родня… родственники, родственники – вот бич всех чувствительных людей». Примерно то же Глинка писал и Ширкову: «Мои чувства не изменились, но печальный опыт и холодный ум убили надежды – вижу теперь несообразность моих намерений: мы слишком связаны обстоятельствами – в особенности она – у неё родных без конца».

Михаил Иванович собирался летом уехать или за границу, или в Малороссию: сначала в Харьковскую губернию – навестить Ширкова, затем в Полтавскую – встретиться с Екатериной Ермолаевной. Но его скандальный бракоразводный процесс был в разгаре (жена ушла от Глинки к Василь–чикову и даже тайно обвенчалась с ним), и он не мог покинуть Петербург. «Матушка пишет, – признавался Глинка сестре Екатерине, – чтобы я умерял свои страсти – разве ты не знаешь, что моя привязанность к ней (Е. Е. Керн. – В. С.) составляет потребность сердца, а когда сердце удовлетворено, можно не опасаться страстей».