Однако видный современный пушкинист академик В. П. Старк, исходя из того, что женщина на портрете Аре–фова–Багаева изображена в траурном наряде – чёрном шёлковом платье (на цветной репродукции платье выглядит коричневым) и креповом чепце с чёрными лентами, предположил, что здесь изображена владелица крепостного художника, помещица А. И. Бегичева (1807—1879) в трауре по своей матери, скончавшейся 19 января 1840 года[45]. Думается, это недостаточно аргументированное предположение не может являться основанием для переатрибуции портрета.

Если учесть, что кисти того же живописца принадлежат портреты Алексея Николаевича Вульфа и его сестры Ев–праксии Николаевны, в замужестве Вревской, датированные 1841 годом, а также портрет неизвестного молодого человека, вероятно, также имеющего отношение к семье Вульфов (возможно, Валериана Николаевича Вульфа), то напрашивается предположение, что художник писал интересующий нас портрет по заказу Алексея Николаевича Вульфа с какого–нибудь другого, более раннего изображения Анны Петровны – может быть, даже с того, о котором упоминает Тургенев.

В 1841 году второй муж Анны Петровны А. В. Марков–Виноградский создал её бесподобный словесный портрет:

«Лагерь под Лубнами. 24 мая 1841 г. Вечер, освещенный луною. Суббота. „Взойдёт она, звезда пленительного счастья…“ И эти глазки блестящие – эти нежные звёздочки – отразятся в душе моей радостью. Краса их светлая заиграет во мне восторгом, так тепло от них! Их ласковый цвет, их свет нежный целуют в сердце меня своими лучами! От них так ясно в душе, при них всё живёт радостию.

У моей душечки глаза карие. Они в чудной своей красе роскошествуют на круглом личике с веснушками. Волоса, этот шёлк каштановый, ласково обрисовывают его и оттеняют с особой любовью. Щёчки скрываются за маленькими, хорошенькими ушками, для которых дорогие серьги лишнее украшение: они так богаты изяществом, что залюбуешься. А носик такой чудесный, такая прелесть; с изысканною правильностью грациозно раскинулся меж пухленьких щёчек и таинственно оттеняет губки, эти розовые листочки… Но вот они зашевелились. Мелодические звуки, с грустью оставляя свой роскошный алтарь, летят прямо в очарованное моё сердце и разливают наслаждение. Ещё губки трепещут сладостною речью, а уже глаза хотят восхищаться зубками… И всё это, полное чувств и утончённой гармонии, составляет личико моей прекрасной»[46].

Вероятно, во время последней беременности нашей героини были сделаны ещё два рисунка, которые изображают её довольно полной и почти утратившей былое очарование. На одном, созданном художником И. Ф. Жереном в 1838 году (вероятно, в конце его), она предстаёт круглолицей, с расплывшимися чертами, с завитыми в круглые локоны волосами. Другой – рисунок неизвестного художника, ныне находящийся в отделе изобразительных фондов Государственного литературного музея, в правом нижнем углу имеет надпись: «1839 г. А. П. Керн». Женщина на нём, одетая в простое будничное платье с белым воротничком, по мнению атрибутировавшей портрет научного сотрудника музея С. Бойко, имеет много общего с другими изображениями Анны Петровны: овал лица, разрез глаз, форма бровей, линии лба, носа и подбородка, вырез ноздрей и даже характерный излом верхней губы[47]. И тот же задумчивый взгляд: она вся ушла в себя, в свои мысли, в свои проблемы…

В 1864 году в имении Митино был сделан коллективный дагеротипный портрет, на котором Анна Петровна сидит с книгой на крыльце дома своих родственников Львовых. Известен ещё более поздний фотоснимок Анны

Петровны, относящийся к концу 1870–х годов: на закате жизни на старческом лице от прежней красоты не осталось ничего.

Анализируя дошедшие до нас изображения Анны Петровны, можно подтвердить, что она не обладала классической красотой, черты которой обычно сохраняются до старости. Зато ей было присуще редкостное женское обаяние. Видимо, загадка очарования Анны Керн кроется не столько в красоте лица и стройности фигуры, изящных ручках и маленьких ножках, сколько в потрясающей женственности, тонкой чувствительности и уме.

Вскоре после возвращения из михайловской ссылки Пушкин стал думать о женитьбе и перебирать невест. Все кандидатки были совсем юные, из хорошего московского или петербургского общества, образованные, превосходно воспитанные – и невинные: Софья Пушкина, Александра Римская–Корсакова, Екатерина Ушакова, Анна Оленина и, наконец, Наталья Гончарова. Анна Петровна никак не соответствовала запросам поэта: она была уже далеко не юной – почти ровесницей Пушкина, родила трёх дочерей, к тому же официально не была разведена с мужем и имела длинный шлейф любовных связей и сплетен.

Но и в этот период Пушкин постоянно вспоминал Анну Керн.

В течение второй половины марта и весь апрель 1829 года поэт почти ежедневно бывал в московском доме Ушаковых на Пресне. Среди сотни его рисунков в альбоме Елизаветы Николаевны Ушаковой есть один, на котором изображена прекрасная дама, похожая на Анну Петровну и лицом, и фигурой; она ожидает на балконе своего возлюбленного, продев «сквозь чугунные перила» ножку, а к двери, в которую нарочно вставлен огромный ключ, крадётся любовник, очень похожий на С. А. Соболевского. На другом рисунке – из белового варианта поэмы «Домик в Коломне», переписанного в начале октября 1830 года в Болдине, – изображена кухарка Маврушка, обликом напоминающая ещё одного поклонника Анны Петровны, А. В. Никитенко. Вероятно, в таком виде пером поэта были перенесены на бумагу доходившие до него слухи об очередных романах Анны Петровны, действующими лицами которых были его друзья или знакомые. А сама героиня «Домика в Коломне», по мнению уже упоминавшейся Л. А. Карваль, имеет несомненное сходство с Керн. При создании образа «простой и доброй моей» Параши Пушкин даже использовал – конечно же переработав – приведённый выше мадригал А. И. Подолинского «Портрет», адресованный Анне Петровне. Строки Подолин–ского:

Пушкин превращает в:

«Незадолго до женитьбы Пушкина (21 июля 1830 года. – В. С.), – рассказывала Анна Петровна в «Воспоминаниях о Пушкине, Дельвиге, Глинке», – Софья Михайловна Дельвиг писала ко мне с дачи в город «Александр Сергеевич est arrife hier. Il est, dit–on, plus amoureux que jamais, cependant il ne parle Presque pas d'elle. La nose se fera en septembre» ( вернулся вчера. Говорят, влюблён больше, чем когда–нибудь, между тем почти не говорит о ней. Свадьба будет в сентябре).

Действительно, в этот период, перед женитьбою своей, Пушкин казался совсем другим человеком. Он был серьёзен, важен, молчалив, заметно было, что его постоянно проникало сознание великой обязанности счастливить любимое существо, с которым он готовился соединить свою судьбу, и, может быть, предчувствие тех неотвратимых обстоятельств, которые могли родиться в будущем от серьёзного и нового его шага в жизни и самой перемены его положения в обществе. Встречая его после женитьбы всегда таким же серьёзным, я убедилась, что в характере поэта произошла глубокая, разительная перемена. <…>