Теперь они виделись с поэтом очень редко. Вероятно, в июле 1835 года семейство Пушкиных нанесло визит Прасковье Александровне Осиповой. «Этой последней, – снова цитируем Анну Петровну, – вздумалось состроить partie fine ( увеселительную поездку), и мы обедали вместе все у Дюме, а угощал нас Александр Сергеевич и её сын Алексей Николаевич Вульф. Пушкин был любезен за этим обедом, острил довольно зло, и я не помню ничего особенно замечательного в его разговоре. Осталось только в памяти одно его интересное суждение. Тогда только что вышли повести Павлова, я их прочла с большим удовольствием, особенно „Ятаган“. Брат Алексей Николаевич сказал, что он в них не находит ровно никакого интересного достоинства. Пушкин сказал: „Entendons–nous (Попробуем понять друг друга). Я начал их читать и до тех пор не оставил, пока не кончил. Они читаются с большим удовольствием“».
Давно оставленный супруг Анны Петровны, назначенный в феврале 1828 года комендантом Смоленска, продолжал успешное восхождение по карьерной лестнице. 14 апреля 1829 года за отличие по службе он был произведён в генерал–лейтенанты (3–й чин по Табели о рангах). До него постоянно доходили сведения об очередных любовных приключениях жены.
Современному читателю, воспринимающему семейные отношения с высоты нынешних реалий, возможно, непонятно, почему Керны не развелись официально. Во–первых, обе стороны не стремились к разводу: Ермолай Фёдорович хотел добиться возвращения беглянки–жены в лоно семьи; к тому же бракоразводный процесс мог отразиться на карьере генерала. Нашу же героиню, по–видимому, устраивал статус «её превосходительства госпожи генеральши», дававший ей не только определённый вес в обществе, но и ощутимые привилегии – к примеру, возможность быть приглашённой во дворец или занятие почётного места на официальном обеде. В перспективе – с учётом возраста ненавистного мужа – она становилась генеральской вдовой с приличной пенсией. К тому же инициатором развода мог выступать только Ермолай Фёдорович в качестве пострадавшей стороны; Анне Петровне, с точки зрения тогдашних семейных норм, упрекнуть его было не в чем.
Во–вторых, сама процедура развода в николаевской России была очень сложной. Будучи военным, муж должен был получить на него санкцию вышестоящего начальства. Развод был делом очень длительным, осуществлялся судом церковного ведомства – Духовной консистории, который выносил решение на основании строго определённых доказательств. Например, при измене недостаточно было признания супругом своей вины – необходимы были показания не менее двух свидетелей. Но в итоге женщину по закону признавали падшей, что влекло за собой запрет на свидания с детьми и на новый брак. Если бы Ермолай Фёдорович, чтобы освободить жену от унизительных судебных процедур, по–джентльменски взял вину на себя, тогда ему после развода пришлось бы подать в отставку.
В–третьих, существовали негласные ограничения для разведённых чиновников в продвижении по служебной лестнице и занятии высоких постов. С учётом возраста генерала Керна его не могла устраивать перспектива потерять денежную и престижную должность.
Поэтому, как и многие дворянские семьи того времени, Керны, не разводясь, много лет жили «в разъезде».
После смерти младшей дочери Ермолай Фёдорович совсем перестал посылать супруге деньги. Анна Петровна, находясь в крайне стеснённых материальных обстоятельствах, решила возобновить былые опыты литературных переводов с французского и начала с Жорж Санд.
До нас дошла демонстративно грубая фраза Пушкина, брошенная им в адрес бывшей возлюбленной в письме от 29 сентября 1835 года жене: «Ты мне переслала записку от m–me Керн; дура вздумала переводить Занда и просит, чтоб я сосводничал её со Смирдиным. Чёрт побери их обоих! Я поручил Анне Николаевне [Вульф] отвечать ей за меня, что если перевод её будет так же верен, как она сама верный список с m–me Sand, то успех её несомнителен, а что со Смирдиным дела я никакого не имею».
Столь нелюбезный отзыв поэта о бывшем предмете его страстного обожания можно объяснить, помимо боязни вызвать ревность жены, пребыванием Пушкина в дурном расположении духа, а также действительным нежеланием иметь с издателем никаких дел. Кстати, самого Смирдина в письме П. В. Нащокину от 10 января 1836 года Пушкин также назвал «дурой» (именно в женском роде).
Об этом же эпизоде рассказала Ольга Сергеевна Павлищева в письме мужу от 9 ноября 1835 года: «Угадай, что делает Анета Керн? Она переводит, но что бы ты думал? – Жорж Санд!! Но не ради удовольствия, а ради денег. Она попросила Александра замолвить за неё слово у Смирдина, но Александр не церемонится, когда надо отказать. Он сказал ей, что совсем не знаком со Смирдиным… »
Манеру Пушкина иногда в сердцах бросаться резкими словами и даже фразами отмечала в воспоминаниях и сама Анна Петровна: «Пушкин говорил часто: „Злы только дураки и дети“. Несмотря, однако ж, на это убеждение, и он бывал часто зол на словах, но всегда раскаивался. Так, однажды, когда он мне сказал какую–то злую фразу, и я ему заметила: „Ce n'est pas bien de s'attaquer a' une personne aussi inofensive“ (Нехорошо нападать на такого беззащитного человека), – обезоруженный моею фразою, он искренно начал извиняться. В поступках он всегда был добр и великодушен».
Ранее уже говорилось о спектре мнений Пушкина о, так сказать, моральном облике нашей героини: от «гения чистой красоты» до «вавилонской блудницы». Теперь мы видим такой же разброс в оценке её интеллектуальных способностей: в одном случае он признаёт – «у неё гибкий ум», в другом – называет дурой. Почему так диаметрально противоположны оценки, данные им одному человеку?
Один из лучших знатоков пушкинской эпохи Ю. М. Лот–ман, сравнивая такие разные высказывания поэта в адрес А. П. Керн, писал: «Пушкинская личность столь богата, что переживания её не могут выразиться только в какой–либо одной жанрово–стилистической плоскости. Он одновременно живёт не одной, а многими жизнями: его Керн – и „гений чистой красоты“, и „одна прелесть“, и „милая, божественная“, и „мерзкая“, и „вавилонская блудница“, и женщина, имеющая „орган полёта“, – всё верно и всё выражает истинные чувства Пушкина. Такое богатство переживаний могло существовать лишь при взгляде на жизнь, перенесённом из опыта работы над страницей поэтической рукописи»[56].
Исследователь абсолютно справедливо указал: «Нельзя… смешивать жанры романтической поэзии и эпистолярного стиля, которым пользовался Пушкин в своих письмах к женщинам и друзьям мужчинам». Действительно, в своём знаменитом стихотворении, посвященном Анне Керн, Пушкин воспользовался поэтическим условным образом «гения чистой красоты» для передачи своего восхищения очарованием этой женщины, которую любил, хоть и очень короткое время, но искренне и страстно. Он не скупился на комплименты в адрес Керн в посланиях и к ней самой, и к её тётке П. А. Осиповой, и к кузине Анет Вульф. Но одновременно отзывы Пушкина о ней в письмах друзьям–мужчинам были другими – иногда пренебрежительными, иногда развязными, а иногда даже откровенно грубыми. Пушкин всегда разделял поэтический и эпистолярный жанры; с присущей ему способностью «попадать в стиль» отвечал своим корреспондентам в манере их собственных писем, в соответствии с их характером. А в те годы в светском обществе среди мужчин было принято амикошонство (от фр. ami – друг и cochon – свинья) – бесцеремонный, грубовато–циничный тон, особенно в разговорах о женщинах. Зачастую мужской бравадой прикрывались истинные серьёзные чувства.
Суммируя все нелестные слова в адрес А. П. Керн, промелькнувшие в письмах поэта друзьям и жене, необходимо к сказанному выше добавить существенный момент: это для наших современников Пушкин – «наше всё»: гений, величайший поэт России, личность легендарная, почти памятник; в описываемое же время это был человек, чья жизнь была насыщена событиями, богата чувствами. Он жил страстями, предавался порокам, не оглядываясь на посмертную славу. Думал ли он о том, что всё, к чему прикоснулось его перо – не только рукописи, но и рисунки на полях, даже мелкие записки и счета, – со временем будет тщательно изучаться и осмысливаться; что дотошные пушкинисты станут буквально вгрызаться в каждое написанное им слово, учитывать любое мнение, высказанное им о ком бы то ни было? Думал ли он о том, что даже сугубо личные его письма друзьям и жене будут со временем также опубликованы; что нелестные отзывы о женщине, которую разлюбил, будут потом собраны воедино и дадут пищу для различных толкований? Вероятно, если бы Пушкин мог предвидеть такую реакцию потомков, то не написал бы этих нелестных слов. Но история не знает сослагательного наклонения…
