Продолжим цитировать воспоминания Анны Петровны.

«Пушкин в эту зиму бывал часто мрачным, рассеянным и апатичным. В минуты рассеянности он напевал какой–нибудь стих и раз был очень забавен, когда повторял беспрестанно стих барона Розена:

передразнивая его и голос и выговор…

Он раз пришёл ко мне (во второй половине января – начале февраля 1829 года. – В. С.) и, застав меня за письмом к меньшей сестре моей в Малороссию, приписал в нём:

В этот самый день я восхищалась чтением его «Цыган» в Тригорском и сказала: «Вам бы следовало, однако ж, подарить мне экземпляр 'Цыган' в воспоминание того, что вы их мне читали». Он прислал их в тот же день с надписью на обёртке всеми буквами: «Её Превосходительству А. П. Керн от господина Пушкина, усердного её почитателя. Трактир Демут № 10».

Несколько дней спустя он приехал ко мне вечером и, усевшись на маленькой скамеечке (которая хранится у меня как святыня), написал на какой–то записке:

Писавши эти строки и напевая их своим звучным голосом, он при стихе:

заметил, смеясь: Разумеется, с левой, потому что ехал назад/ Это посещение, как и многие другие, полно было шуток и поэтических разговоров.

В это время он очень усердно ухаживал за одной особой, к которой были написаны стихи: «Город пышный, город бедный… " и «Пред ней, задумавшись, стою… " (А. А. Олениной. – В. С.). Несмотря, однако ж, на чувство, которое проглядывает в этих прелестных стихах, он никогда не говорил об ней с нежностию и однажды, рассуждая о маленьких ножках, сказал: «Вот, например, у ней вот какие маленькие ножки, да черт ли в них?» В другой раз, разговаривая со мною, он сказал: «Сегодня Крылов просил, чтобы я написал что–нибудь в её альбом». – «А вы что сказали?» – спросила я. «А я сказал: Ого!» В таком роде он часто выражался о предмете своих воздыханий…

Зима прошла. Пушкин уехал в Москву (в начале марта 1829 года. – В. С.) и, хотя после женитьбы и возвратился в Петербург, но я не более пяти раз с ним встречалась».

Вот так, довольно коротко и, разумеется, деликатно (поскольку это касалось собственной репутации), Анна Петровна рассказала и о своей жизни, и о дружбе с Пушкиным и другими замечательными современниками в период с 1827 по 1829 год.

Имя ещё одного поклонника нашей героини назвал Алексей Вульф в дневниковой записи от 16 января 1829 года: «…у Анны Петровны я встретился с генерал–майором Свечиным, моим земляком по Тверской губернии, знавшим коротко моего отца, и мне сватом по сестре его [Вере Александровне], которая была за моим дядей [Фёдором Ивановичем Вульфом], а ко всему этому вдобавок, несмотря на 50 лет и 10 человек детей, волочившимся за Анной Петровной». В комментариях к дневнику Вульфа говорится, что имеется в виду Пётр Александрович Свечин. Но он к этому времени состоял только в чине полковника и, самое главное, был холостым и бездетным. Единственным из Свечи–ных, кто подходит под описание Вульфа, является генерал–майор Алексей Александрович Свечин (1781—1835): ему в начале 1829 года шёл 48–й год, он был женат на Федосье Петровне, урождённой Корицкой, и имел, по крайней мере, пятерых детей. И ещё одна немаловажная деталь: заочным восприемником при крещении его старшего сына Александра согласился стать император Александр Павлович, а во время самого таинства монаршее место занимал дивизионный генерал Ермолай Фёдорович Керн, муж Анны Петровны.

Уже после описываемой Алексеем Вульфом встречи, 8 декабря 1832 года А. А. Свечин был произведён в генерал–лейтенанты, а 7 февраля 1834 года назначен начальником 4–й дивизии. Хотя позднее в мемуарах Анна Петровна неблагосклонно отзывалась о военных, справедливости ради надо сказать, что Алексей Александрович мало походил на грибо–едовского полковника Скалозуба: он был прекрасно образованным человеком, владел тремя иностранными языками[43].

С весны 1829 года Дельвиги для поправки здоровья Антона Антоновича переселились на дачу, которая располагалась на Петербургской стороне, «в Колтовской, у Крестовского перевоза», близ дачи Нарышкиных. А. П. Керн в июне переехала к ним. 28 июня – 1 июля 1829 года вместе с Глинкой, четой Дельвигов и О. М. Сомовым Анна Петровна совершила незабываемую поездку в Финляндию на водопад Иматру на реке Вуоксе, с восторгом описанную ею в «Воспоминаниях о Пушкине, Дельвиге и Глинке»:

«Подорожная для предотвращений задержки в лошадях была взята на моё имя, как генеральши, а барон и прочие играли роль будущих [сопровождающих]. <…> Мудрено было придумать для приятного путешествия условия лучше тех, в каких мы его совершили: прекрасная погода, согласное, симпатичное общество и экипаж, как будто нарочно приспособленный к необыкновенно быстрой езде по каменистой гладкой дороге, живописно извивающейся по горам, над пропастями, озёрами и лесами вплоть до Иматры, делали всех нас чрезвычайно весёлыми и до крайности довольными. <… > Таким образом мы приехали в Выборг. <… > Имея привычку не спать летом по ночам, я и эту ночь просидела у окна, любуясь видом на залив, прислушиваясь к плеску тихих волн его <…>. На заре <…> наша компания собралась в дорогу и, напившись горячего, отправилась к цели нашей поэтической прогулки. Пополудни, часу в 4–м или в 5–м, мы услышали гул и шум Иматры».

Наша героиня была заворожена величественной красотой природы: «По предложению барона Дельвига, не доезжая до станции, вышли из экипажа и направились пешком в ту сторону, откуда несся шум водопада, чтоб при ясном дне взглянуть на это чудо природы – на великолепную Иматру. Тропинка, ведущая к водопаду, извивается по густому дикому лесу, и мы с трудом пробирались по ней, беспрестанно цепляясь за сучья. По мере приближения нашего к водопаду его шум и гул всё усиливались и наконец дошли до того, что мы не могли расслышать друг друга; несколько минут мы продолжали подвигаться вперёд молча, среди оглушительного и вместе упоительного шума… и вдруг очутились на краю острых скал, окаймляющих Иматру! Пред нами открылся вид ни с чем не сравненный; описать этого поэтически, как бы должно, я не могу, но попробую рассказать просто, как он мне тогда представился, без украшений, тем более что этого ни украсить, ни улучшить невозможно. Представьте себе широкую, очень широкую реку, то быстро, то тихо текущую, и вдруг эта река суживается на третью часть своей ширины серыми, седыми утёсами, торчащими с боков её, и, стеснённая ими, низвергается по скалистому крутому скату на пространстве 70 сажен в длину. Тут, встречая препятствия от различной формы камней, она бьётся о них, бешено клубится, кидается в стороны и, пенясь и дробясь о боковые утёсы, обдаёт их брызгами мельчайшей водяной пыли, которыми покрывает, как легчайшим туманом, её берега. Но, с окончанием склона, оканчиваются её неистовства: она опять разливается в огромное круглое озеро, окаймлённое живописным лесом, течёт тихо, лениво, как бы усталая; на ней не видно ни волнения, ни малейшей зыби. <…> Мы то опускались, то подымались, то прыгали на утёсы, орошаемые освежительною пылью, и долго восхищались чудным падением алмазной горы, сверкающей от солнечных лучей разнообразными переливами света».