Алексей Вульф в дневнике также отметил этот факт: «По несколько вечеров провёл я наедине почти с нею (С. М. Дельвиг. – В. С.), за Анной Петровной в другой комнате обыкновенно волочился Андрей Иванович Дельвиг». Вероятно, это был первый любовный опыт молодого человека.

«Я, ничего не зная об её связи с братом Александром, – писал Андрей Иванович, – принимал эти ласки на свой счёт, что, конечно, нравилось мне, тогда 16–ти летнему юноше, но эти ласки имели целию через меня примириться с братом, что однако же не удалось. Возбуждённые во мне её ласками надежды также не имели последствий». С дачи

A. П. Керн переехала на квартиру, ею нанятую далеко от Дельвигов, и они более не виделись. «Я продолжал у неё бывать, – вспоминал Вульф, – но очень редко; впрочем, произведённый в 1830 г. в прапорщики, был у неё у первой в офицерском мундире.

Впоследствии я у неё бывал в 1831 и 1832 гг., когда она была в дружбе с Флоранским, о котором говорили, что он незаконнорождённый сын Баратынского, одного из дядей поэта. В её старости я её встречал в 60–х гг. в Петербурге у Николая Николаевича Тютчева и в последний раз в декабре 1868 г. в Киеве, где она жила со вторым мужем, уволенным от службы учителем гимназии, Виноградским, в большой бедности».

В 1828 году Анна Петровна возобновила близкие отношения со своим кузеном. Алексей Николаевич Вульф в дневниках поведал о многих пикантных эпизодах его романа с Анной Петровной (кстати, именно так, по имени–отчеству он всегда и называл её). Приведём некоторые записи:

«1828 год, 25—26 августа. От Анны Петровны получил очень нежное письмо. Елизавета Петровна (сестра А. П. Керн. – B. С.) эти дни была мила, несравненно веселее прежнего и говорит, что опять по–прежнему любит.

2 и 3 сентября. Лиза эти дни немного ревновала меня к Анне Петровне, но вообще была нежна и верила в мою любовь.

30 сентября. Утро я ездил с визитами и обедал у Бегичевых; потом был с Анной Петровной.

18 октября. Поутру я зашёл к Анне Петровне и нашёл там, как обыкновенно, Софью (С. М. Дельвиг, за которой Вульф также довольно активно ухаживал. – В. С.). <… > Вечером я нашёл её там же. Анна Петровна заснула, и мы остались одни. <…> Она мне предложила дружбу; я отвечал, что та не существует между мужчиною и женщиною… – «Что же вы чувствуете к Анне Петровне, когда не верите в дружбу?» – спросила она. «Это следствие любви, – отвечал я, – её ко мне!»

23 октября. Анна Петровна сказала мне, что вчера поутру у ней было сильное беспокойство: ей казалося чувствовать последствия нашей дружбы. Мне это было неприятно и вместе радостно: неприятно ради её, потому что тем бы она опять (выделено мной. – В. С.) приведена была в затруднительное положение, а мне радостно, как удостоверение в моих способностях физических. – Но, кажется, она обманулась.

26 октября. Обедал я у Пушкина, потом был у Княжеви–ча, а вечером зашёл к Анне Петровне. Она, бедная, страдает болью в груди, и прогнала меня от себя.

28 ноября. Пётр Маркович у меня остановился; к нему сегодня приходила Анна Петровна, но, не застав его дома, мы были одни. Это дало мне случай её жестоко обмануть; мне самому досаднее было, чем ей, потому что я уверял её, что я ранее кончил, а в самом деле не то было, я увидел себя бессильным, это досадно и моему самолюбию убийственно. Но зато вечером мне удалось так, как ещё никогда не удавалось.

1829 год, 16 января. Софья [Дельвиг] и Анна Петровна были очень рады меня видеть. <…> Вечером я провожал (Анну Петровну. – В. С.) до её комнаты, где прощальным, сладострастным её поцелуям удавалось иногда возбудить мою холодную и вялую чувственность. Должно сознаться, что я с нею очень дурно себя вёл».

Такие родственно–любовные отношения между ними продолжались на протяжении четырёх лет. При этом они не стесняли друг друга в иных сердечных увлечениях: Алексей Вульф одновременно «не платонически» развращал сестру Анны Петровны Лизу Полторацкую и активно ухаживал за женой Дельвига, а Анна Петровна «водила дружбу» и с членами литературного кружка Дельвига, и с молодыми прапорщиками.

«Зимой (вероятно, в октябре—ноябре. – В. С.) 1828 года, – вспоминала Анна Петровна, – Пушкин писал Полтаву и, полный её поэтических образов и гармонических стихов, часто входил ко мне в комнату, повторяя последний, написанный им стих; так, он раз вошёл, громко произнося:

Он это делал всегда, когда его занимал какой–нибудь стих, удавшийся ему, или почему–нибудь запавший ему в душу… »

Саратовская пушкинистка Л. А. Карваль в работе «Портрет Анны Керн»[36] , используя святцы в качестве ключа к атрибуции набросков портретов и текстов, сделанных рукою поэта, пришла к довольно неожиданным открытиям.

По её предположению, летом 1828 года (вероятно, 26 июля), в день именин Ермолая Фёдоровича Керна, на 23–й странице рукописи «Полтавы» Пушкин набросал портрет оставленного мужа Анны Петровны, а ей самой адресовал расположенные под портретом стихотворные строки:

Это – отрывок из поэтической характеристики дочери Кочубея, но они во многом соответствуют Анне Петровне, выросшей в Лубнах под Полтавой в тени дубовых рощ. И эта отмеченная Пушкиным странность, о которой она и сама писала: «Я ведь не похожа на других!» Перед нами ещё один образ пушкинской поэзии, навеянный встречами с Анной Керн.

«Посещая меня (вероятно, в начале 1829 года. – В. С.), – писала наша героиня в «Воспоминаниях о Пушкине», – он рассказывал иногда о своих беседах с друзьями… Пушкин много шутил. Во время этих шуток ему попался под руку мой альбом – совершенный слепок с того уездной барышни альбома, который описал Пушкин в Онегине и он стал в нём переводить французские стихи на русский язык и русские на французский.

В альбоме было написано:

Пушкин перевёл:

По мнению М. В. Строганова, в этих строках Пушкин, в шутливой форме развивая тему явления «гения чистой красоты», заявляет: «…если на земле возможно воплощение „гения чистой красоты“, то таким воплощением должна бы быть ты, но это невозможно»[37].

«Под какими–то весьма плохими стихами, – цитируем дальше воспоминания Анны Петровны, – было написано: „Ecrit dans mon exil“. Пушкин приписал:

Строганов так комментирует эти строчки: «Первый стих говорит о любви в изгнании – о встрече в Тригорском, о прогулке в Михайловском… Но всё ушло в прошлое и уже подверглось переоценке: „Какая гиль!“