— Отделение милиции слушает, — наконец раздалось в трубке.
— Мне нужен наш участковый, — торопливо проговорил Борис, — старший лейтенант Захаров.
Только бы он был на месте!..
— Я слушаю.
Ответ прозвучал слаще райской музыки. Борис почувствовал, что у него отлегло от сердца.
— Владимир Иванович, это говорит Берий… — торопливо, сбиваясь и проглатывая окончания слов, зачастил он. — То есть Боря, внук Штихельмахера Арона Абрамовича, который недавно умер и у которого в квартире был погром… Вы меня помните?.. У нас тут недавно было…
— Да-да, конечно, я помню, — перебил участковый. — К сожалению, пока ничего нового…
Он и в самом деле вспомнил. Причем вспомнил также и то, что ему часа два назад звонил начальник и передал — правда, с известной долей скептицизма — полученную «сверху» рекомендацию взять под охрану наследника квартиры Штихельмахера. Да только Захаров, не придав «рекомендации» особого значения, закрутился — и забыл. Правда, этот наследник еще не вступил в законные права на квартиру и участковый мог не знать, где его разыскивать…
— Владимир Иванович, послушайте! — Борис понимал, что на пустопорожние разговоры уходит сишком много времени, что бандиты, скорее всего, уже мчатся к его дому… — Мне нужна ваша помощь. Я боюсь, что на нашу квартиру опять готовится нападение бандитов. И я боюсь…
— А почему ты так думаешь? — похоже и участковый не воспринял его слова всерьез.
Хотя, если этот звонок соотнести с «рекомендацией» начальства…
— Владимр Иванович, пожалуйста, приезжайте, я вам все объясню! Только обязательно оружие возьмите!
И Борис бросил трубку. Он твердо решил больше к телефону не прикасаться. Пусть звонит кто угодно и сколько угодно. Он боялся оставаться. Но и уйти тоже боялся: во-первых, по-юношески опасался оказаться в смешном положении, а потом, "запустив маховик" с вызовом Малахая и милиции, ретироваться было уже поздно. Куда больше он боялся теперь другого — если ничего не случится и тревога окажется напрасной, как он будет выглядеть и как над ним будут смеяться-потешаться… Малахай, конечно, мужик свой, да только он не преминет во всех подробностях и картинках рассказать на тусовке, как у него все стояло, а он бросился помогать другу, как там нарвался на ментуру, а потом просто приехал человек, забрал какую-то кассету и уехал… Была бы такая возможность, Борис уже повернул бы время вспять и отменил оба вызова. Да только теперь робел сделать и это.
— У меня очень слабое сердце. Кто его знает, может, скоро помру, — заканчивал свой монолог покойный Арон Абарамович. — Поэтому официально заявляю, что в случае моей внезапной смерти все наследственные права или как они там называются на изобретение переходят исключительно Кариночке Туманян. Исключительно ей одной. Ни дочка, ни тем более внук не смогут ими распорядиться как следует…
"Старый ты хрен!" — едва не вслух воскликнул Борис. Не смогут распорядиться… Мамка ладно, на своих вовиков все спустила бы. Ну а я… Да я бы с этими правами, вернее, с дивидендами от этих прав… Ох, и зажил бы я! Тогда бы пил не такую хренотень, как это пойло. А какие девочки у меня были бы!..
В этот момент раздался звонок в дверь. Борис бросился в прихожую. Хотел было припасть к глазку и посмотреть, кто пришел, но потом вдруг вспомнил, что в фильмах киллеры часто стреляют, когда затемняется глазок. Он понимал, что в него стрелять сквозь дверь бандитам невыгодно… Но в то же время вдруг почувствовал себя старым опытным шпионом, а потому встал за бетонный выступ и крикнул сквозь дверь:
— Кто там?
— Да я это, еканый мамай, — послышался в ответ голос Малахая. — Охренел ты что ли совсем?
И в самом деле, как ребенок, в игрушки играюсь, устыдился своего поступка Борис.
Он отодвинул защелку-"собачку", впустил друга. Тот был под изрядным хмельком. Но не так, как Борис, тяжело, а весело и легко.
— Ну что у тебя тут? — ввалился Мишка в комнату. — Кого «мочить» будем, еканый мамай?.. О-о, это хорошо! — увидел он недопитую бутылку. — А говорил, не за этим зовешь… — В следующий миг Малахай увидел деда Арона, который что-то по-прежнему бубнил с экрана. — А это что?..
— Что-то я заболтался, — словно отвечая ему, сказал Штихельмахер. — Тем более что главное уже сказано… Итак, окончательный итог. Мой прибор не имеет аналогов в мире. Но у нас в стране, а в Институте и подавно, сейчас нет денег, поэтому я боюсь, что его попросту за бесценок продадут за бугор. Даже не его, а идею… А потому я хочу довести его до относительного совершенства и сделать так, чтобы польза от него была в первую очередь России, а потом уже всему остальному человечеству… Итак. Судя по тому, что кто-то добрался до этой кассеты, меня уже нет в живых. Ну а раз так, прежде чем перейду непосредственно к техническому описанию прибора, я хочу пару слов сказать для своего внука, Бориса Иванова… — дед скривил губы в насмешливой гримасе. — Надо ж, как судьба распорядилась: Штихельмахер-Иванов… Прямо анекдот…
— Слышь, Берий, я не просек базара, — Малахай был искренне удивлен.
— Погоди! — остановил его Борис.
Дед нечастно с ним разговаривал и при жизни, а тут вдруг с того света…
— Внучок! — седой носатый Арон Абрамович говорил едва ли не с библейской торжественностью. — Мы с тобой никогда друг друга толком не понимали. Это нормально и объяснимо: отцы и деды, или там как-то иначе, неважно — это не нами придумано и так будет всегда. Главное, что нам этого и не отменить… Итак. Главное, пойми, в другом… Борис, пойми: о том, что каждый из нас представляет, судят не по тому, чего мы хотим, даже не по тому, что мы хотим и собираемся сделать, а по тому, что мы делаем и что уже сделали. И в жизни недостаточно замечать грехи других и разглагольствовать о том, что можно было бы сделать, — нужно делать самому. Это сказано про тебя. Если ты способен исключительно только пьянствовать, так не осуждай других за то, что они тоже допускают какие-то ошибки и имеют какие-то слабости. Знаешь, для меня самые неприятные люди в Библии — это фарисеи, которые, к слову, тоже были семитами, то есть те, кто требует от других праведной жизни, в то время как сами не являют собой образец добродетели… Но это все так, к слову. Я знаю, Боря, ты меня всегда осуждал, что я живу в этой стране, а не уезжаю в Израиль. Ты был уверен, что там ты будешь жить в свое удовольствие и в ус не дуть. Да только, Боренька, в этой жизни просто так дается что-то очень немногим…
В дверь опять позвонили. Борис был так увлечен обращением к нему деда, что, забыв о своих страхах, кивнул через плечо Малахаю:
— Открой!
Малахай направился в прихожую.
— Ты не можешь понять, Боря, что я не мог выехать в Израиль по самой простой причине, — пытался растолковать свои взгляды дед. — Это здесь я — еврей, там я всегда был бы русским. Улавливаешь?.. Да, русские, в том числе и твой папаша, очень своеобразный народ, который почему-то вознамерился вымирать… Но это мой народ, Борис, это мои земляки, которых я люблю и уважаю. Мне, скажу тебе, стыдно за тех евреев, которые занимаются здесь только одним — бессовестно грабят и обирают Россию, русских, других россиян. И я хочу, чтобы простым русским людям, людям других национальностей, которые спасли меня, когда я умирал от голода во время войны, жилось лучше, потому что они этого заслуживают… Впрочем, я думаю, ты этого никогда не поймешь. А потому я тебе приведу другой довод, с которым ты согласишься и который тебя проймет. В Израиле всеобщая воинская обязанность, которая касается, кстати, и женщин. И там от службы уклониться невозможно, это у нас от армии можно «откосить». И пришлось бы тебе служить со своим брюхом и ленью где-нибудь в оккупированных районах…
В комнату вошел милиционер. Он мельком взглянул на экран, на котором замерло изображение старика Штихельмахера, остановленное Борисом. При жизни он Арона Абрамовича не знал, а потому никак не отреагировал на изображение.
— Ну и что тут у тебя произошло? — устало спросил он у Бориса. — Можно присесть? — спросил он и, не дожидаясь ответа, отодвинул от стола стул и опустился на него.
