— Стань тем, кто ты есть, освободись от опекунства традиционного аппарата навыков, норм, ценностей, воспринимай их как бремя и личную несвободу, пробуди личную волю, научись говорить «нет» всему общеобязательному и общезначимому и уже постольку не-индивидуальному. Таково мое тебе пожелание, — бутылка наклоняется, вино тонкой струйкой льется на живот, сбегает к груди, к ногам, омывает, отмывает, дезинфицирует.

— Это не просто. Просто — сойти с орбиты вообще и устремится в бездну, прочь от тепла и света.

Великая тень проводит пальцем от шеи до лона. Семя смешалось с вином.

— Помнишь, как назвала меня?

— Порнограф от философии. Твои книги — жесткое порно любомудрия.

— Будьте беспощадны к идеям, но не к людям — ностелям идей. Вот чему я всегда следовал.

— Ты вторгся в их царство благоденствия дикой ордой скептицизма и презрения, грабил, насиловал, убивал… Нет самого жуткого преступления, которое бы ты не совершил в платоновском царстве чистых идей.

— Старик знает толк в философии, — великая тень осторожно убирает листок капусты. — Мне нравится сидеть с ним за кружкой пива в тихой таверне у дороги. В конце концов, это он, царственная особа, проложил границу между мирами. Разделяй и властвуй. С тех пор каждому позволено основать свое крохотное княжество в идеальном мире, превращая могучую империю Абсолюта в лоскутное одеяло терпимости и равнодушия.

— Что же тут плохого? Век толерантности — никого не казнят, не сжигают за убеждения, всем глубоко наплевать — вертится Земля или покоится в центре вселенной, ведь старик Альберт скзал — все в мире относительно, аминь…

— Именно поэтому торгуешь собственным телом? Забрасываешь лаг наготы и распущенности в мутную воду современности, пытаясь вымерить фарватер, что приведет в спокойную бухту мудрости? Помнишь, как было сказано о том, что мы не какие-нибудь мыслящие лягушки, не объективирующие и регистрирующие аппараты с холодно расставленными потрохами? Мы должны непрестанно рождать наши мысли из нашей боли и по-матерински придавать им все, что в нас есть: кровь, сердце, огонь, веселость, страсть, муку, совесть, судьбу, рок.

— Ты — Дон-Жуан морали, — прижимаю его теплую ладонь, — Твоя страсть и заинтересованость в вопросах морали может посоперничать с самой клинической эротоманией. Отдаваться мужчине, отдаваться женщине, отдаваться идеям… Кто в наше развратное время отважится на нерасторжимое и верное супружество с одной единственной идеей?

— Да, я был лишен внимания женщин… вернее, я не искал его… может, только Лу… или Козима… Но ты права, в отношении идей я был несдержан, я действовал как опытный обольститель, совращая и растлевая невинность, религиозное ханжество, аристократическое высокомерие… Не было мысли, котораую бы мне не удавлаось в нескольких строках афоризма раздеть донага, обесчестить и выставить на общее презрение. Мы прелюбодействовали в самых святых местах цивилизованной морали.

— Вот видишь, кто-то философствует молотом, а кто-то — вагиной. Это стало открытием. Так потрясает невинную девочку знание о том, для чего предназначено отверстие у нее между ног. Захватывающее чтение, затрепанные томики «Философского наследия», возбуждение… да, откровенное животное возбуждение и первый настоящий оргазм: «Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?» Бессонная обычная ночь, нагота, книга, возбуждение, одновременная мастурбация мысли и клитора… Ты растлил не только идеи, Дионис. До сих пор после лекций о тебе приходится менять подмокшие трусики.

— Значит этим познавали меня…

— Да…

— Исток, начало человеческой жизни…

— Нет. Обман, фальшь. Ловушка для простаков. Вход в черную дыру, ничего не дающую взамен, лишь поглощающую то, что могло бы стать жизнью.

— Природа расточительна. То, что бережет, ищет оправдание и цель — к жизни не относится. Не будь скупа. Не думай о цене. То что имеет цену, не имеет ценности.

— Делай что хочешь?

— Но прежде надо мочь хотеть.

Еще один бокал вина льется на лоно:

— Бойся завистников и ненавистников. Прячься, чтобы не распластали твою душу; прыгай на ходулях, чтобы не заметили твоих длинных ног; показывай всем лишь зиму и лед на твоих вершинах, и не показывай, что гора твоя окружена всеми солнечными поясами. Будь сострадательна к состраданию этих завистников и ненавистников.

— Трудно. Тяжело. Одиночество угнетает. Порой сил хватает лишь на то, чтобы не залезть в ванну и не распороть запястья бритвой.

— Счастлива ли ты?

— Если да, то таким счастьем, которое тяжело и не похоже на подвижную волну, которое гнетет и не отстает, прилипнув, точно расплавленная смола.

— Ну что ж, каждому, кто обдумывает трудные вещи, случается нечаянно наступить на человека в самом себе.

— Порой хочется сойти с ума… впасть в безумие обыденной, размеренной жизни… нарисовать очаг на старом холсте, спрятав за ним дверь в покои души.

— Следует освободиться от морали, чтобы морально жить.

— А что-то более сильнодействующего, кроме слов, в твоем арсенале нет?

— Ты имеешь в виду кровь?

— Даже кровь уже ничего не перевернет в душе… Слишком много ее пролили с того полудня. Вспомни Лютера — мир обязан своим творением забывчивости бога, ведь если бы бог вспомнил об атомной бомбе, он никогда не сотворил бы мир.

— Старик погорячился.

Промокаюсь салфеткой. На кухне определенно слышен звон стаканов и ложек. Иду. Идиллия — за столиком, заваленном остатками и объедками сластей, мясных нарезок, фруктов, расположились Танька и Полина. Хлебают чаек из фарфоровых чашечек, закусывают тортиком в глубокой задумчивости и молчании. Появление голой именинницы интереса не вызывает. Дитя заталкивает в рот очередной кусок, рассыпающийся пудрой, жует, хрустит, прикладывается к чашечке с филигранно выполненной росписью — сатиров, трахающих наяд. Танька держит чашечку двумя пальчиками и чересчур осторожно — ручка исполнена в виде анатомически подробного козлиного члена.

— Сушняк, — объявляю в пустоту, шагаю к холодильнику, достаю минералку и замечаю прикрепленный к дверце живописный список. Глотаю, одновременно пытаясь сосредоточиться на смысле изложенного. Получается плохо. Какое-то меню… програмка… спам… Удавы, стриптиз, оргия…

Подбираюсь к столу, плюхаюсь. Танька невозмутимо наливает чай из чайника, где к сатирам и наядом присоединились кентавры и грифоны, пододвигает чашку. Полина отскребает от хрустального блюда нечто, что при жизни было, кажется, тортом, наваливает массу на блюдце и венчает вилочкой. Позаботились.

— Почему молчим? — интересуюсь.

— Влагалище не болит, Piranha? — в том же тоне глубокого похмелья вопрошает дитя.

— Надо было поделиться? — хлебаю чай и затыкаю позыв к рвоте приторной массой. Горло сжимается. Из глаз — слезы.

— Девочки, не ссортесь, — провоцирует Танька.

Прислушиваюсь к ощущениям тела. Слегка тянет, чуть-чуть ссаднит, но в целом — не перетрах.

— Не huj было из себя Эммануэлью vyyebyvat'sya, Baba kusai.

— Иди пописай, — советую. — Страви кипяток.

На удивление дитя покорно бредет к туалету.

В халатике лучше. Кутаюсь, согреваюсь. Надо залезть в кипяток, отпарить, смыть следы чрезмерного наружного потребления вина и мужчин.

— Мама тебя тоже поздравляет, — Танька накладывает еще одну порцию, морщится, отставляет.

— Угу.

Сил выяснять филологические подробности нет. Редкий момент предрассветной обесточенности. Возможно, это и называется у них сном?

Танька зевает:

— А если патология? Что-нибудь в мозгах? — редкая способность продолжать внутренний монолог внешним диалогом. С некоторым усилием восстанавливаю возможную логическую цепочку:

— Иди в pizdu каркать.

— Вот-вот, — Лярва все же запускает ложечку в сласти. — Я читала книжку, так там у одного из-за опухоли в передней лобной доле необыкновенные способности проявились. Поначалу он обонял исключительно жуткую вонь, затем появилась бессонница, потом — ясновидение… эротомания… прочие перверсии…