— Сквернословие. Все сходится. В этой башке — рак. И краб.

Танька смотрит побитой собакой:

— Я о себе. Какое-то странное ощущение… Blyat\, да не могу я его уже есть! — отодвигает тарелку. Икает. Прижимает ладошку ко рту. Смотрит выпученными глазами. Зеленеет.

— Аллергия на инвективную лексику, — умозаключаю.

Танька срывается с места.

— Там Полина! — запоздало предупреждаю.

В туалете шум, гам, что-то падает, льется, вопит дитя, дверь с грохотом распахивается — картина маслом из разряда альтернативных сексуальных развлечений — дитя со спущенными до колен трусиками, задранной до пояса футболкой. В одной руке — глянцевая дрянь «Космогальюнер», в другой — моток туалетной бумаги. Надпись на футболке: «Fuck off!»

Смотрим друг на друга. Встаю. Вытираю рот. Подхожу. Отбираю дрянь и бумагу. Стаскиваю нецензурщину.

Опухоль в мозгу? Все сходится… Тогда точно все сходится… Девиации поведения — с каждым разом все более изощренные… Как сейчас, когда губы сами находят бледный сосок. Бледный несовершеннолетний сосок. Затем второй бледный несовершеннолетний сосок. Грудь эфеба, которой предстоит распухнуть, раздуться, обвиснуть… Стать сексуальной, кормящей, силиконовой, старческой… Как и этому плоскому животику еще предстоит претерпеть метаморфозы — вырастать и опадать, растягиваться и обвисать, покрываться шрамами и складками — следами арьергардных боев с наступающей на пятки старостью…

Опускаюсь на колени. Ее рука ложится на затылок:

— Я… я… Там… не подмылась… не успела… — сквозь прерывистый шепот проступают капли слез. Умоляющие.

— У девочки все отверстия чистые, — успокаиваю. Дожидаюсь ответа. Он приходит — ладонь прижимает к телу.

Чудо эротической акробатики, взаимный поиск равновесия — одна нога забрасывается на плечо развратной суки, свободная рука опирается на плечо развратной суки, другая продолжает настойчиво прижимать голову развратной суки. Не слишком удобно для размеренности супружеского долга, терпимо для продажного секса, идеально для запретной страсти.

Какое оно вблизи маленькое, несовершенное! Нежность. Не любовь, не страсть, а нежность. Почти что материнская… чудо касания… пальцы осторожно разглаживают складку… философия в складке — тезис — антитезис — синтез… Тезис мужского члена, фаллоса — единство, упругая концентрация центров возбуждения, размножения и выделения, все-в-одном. Антитезис вагины — разъятие и развитие каждого аспекта единого, расточительная дифференциация фаллоса на клитор, уретру и влагалище. Синтез соития, копуляции — слияние тезиса фаллоса и антитезиса вагины. Где же найти в столь стройной системе гегельянства место однополой любви? Перверсиям двуполой любви? Прелестям самоудовлетворения под аккомпанимент дерзких фантазий?

Вздохи, стоны, пальцы впиваются в плечо, дрожащая рука требует более полного слияния… Божество… олимпийское божество, принявшее образ дитя или таковым и являющееся… Божество, требующее преклонения, оно возвышается под свод небес, оно приближается к краю священного экстаза, оно почти что кричит: «Еще! Еще! Еще!»

Горячий дождь проливается на изможденое тело. Омывает лицо. Стекает по животу — тонкие струйки нежными пальчиками касаются клитора жрицы. В голове набухает и лопается оргиастический центр. Трудно дышать. Запах крови. Привкус крови. Все равно. Дальше. Дальше. Дальше…

Отстраняются. Отрываются. Тело скользит вниз. Бессилие. Не от оргазма, ибо такое бессилие имеет привкус пепла, а от чего-то другого — мучительного рождения страшного понимания? Понимания с привкусом крови.

Хлопает дверь. Танька замирает над нами — две подружки обнялись после траха, сидя на полу в луже. Повод для скабрезности, для ревности, для похоти… Поднимаю голову. Лярва в ужасе зажимает рот. Бледнеет. У нее сегодня вообще странная цветовая гамма — вялая самошутка…

Смотрю на Полину. Любовница-малолетка более крепка в своей броне мизантропии и циничности:

— Jy pis my af! У тебя кровь из носа хлещет.

Ничто не вызывает такого умиления, как умирающий организм. Все суетятся и лишь он пребывает в строгой печали приближения к последней границе. За вратами смерти расстилается ад — обширная пустошь для тех, кто не верит в собственный конец.

Хуже нет суеты двух озабоченных баб, особенно если они обе твои любовницы. Смотрюсь в зеркало, смываю кровь, которая все еще сочится из ноздрей густыми потоками. Промакиваю салфетками, бросаю на пол.

Менструация мозга. Зачатия не случилось, и неоплодотворенная мысль вымывается наружу. Если подобное будет регулярно случаться, то пора озаботитиься тампонами для носа.

Гинекология души… Смешно. Вот оно, случилось долгожданное слияние духовного верха и телесного низа — философствуем вагиной, менструируем головой. До чего доводит оральный секс!

— Как ты? — Танька.

— Zayebis\.

— У меня есть датый врач… — Полина.

— Не нужны нам алкоголики! — Танька.

— Ek sal jou donner! С какого бодуна ты, foda-se, решила, что он алкаш?! — Полина (разяренно).

— Ты же сама сказала — поддатый!

— Я сказала — «датый»! «Датый»! Lei diu lei lo mo! Андерстенд? Сокращенно от «очень хороший»! Трипер на лету излечивает.

— А при чем тут трипер?! — Танька.

— А не надо yebat'sya с кем попало, striapach! — Полина.

— Сама такая!

Железный аргумент. Дитя задумчиво умолкает.

— Но ведь что-то делать надо…

Кровотечение замедляется. Нос забит. Дышу через рот.

— Приберитесь, — махаю рукой на салфетки и перемещаюсь в кабинет. Мудрая мысль — запирать хотя бы одну комнату на время приема гостей. Не люблю чужих половых сношений на собственном рабочем месте. Свои — сколько угодно. Сколько аспирантов соблазнено среди книжных стеллажей!

Усаживаюсь, ноги на стол, голова запрокинута. Мысли — отсутствуют. Вытекли. Отменструировали. Ни страха, ни беспокойства. Ожидание — что еще выкинет тело? Смерть? Можно ли бояться того, что не является фактом биографии?

Осторожный стук. Скрип.

— Я тебе чай принесла, — дитя бочком пробирается в комнату.

— Спасибо, — гнусавлю. — Очень любезно.

Поднос ставится. Дитя — рядом. Гладит ноги.

— Мне было очень хорошо, — тихое признание. — Я… я… наверное… лесбиянка? Нет! Нет! Не то, чтобы… Ну… меня это… Мне плевать… Echi shite kudasai…

— Ты — не лесбиянка, — успокаиваю. Надо же, беспокоится о правильной ориентации.

— Тогда… наверное… очень развратная? Hnaw-haw? — робость в голосе.

— Такое есть, — соглашаюсь. — Но чуть-чуть. Вот настолько, — показываю.

— Ты не подумай ничего такого… Но меня это правда волнует… Is cuma liom sa diabhal… Я, наверное, всем даю из-за того… ну, чтобы доказать себе, что… Sukebe…

— Что и крепкий мужской член способен приносить наслаждение, — заканчиваю мысль.

— Да. Ты меня, kutabare, не ревнуешь?

— Чуть-чуть. Вот настолько.

— Ты только не думай… Я в любое время… ну, готова… — рука пробирается в промежность. — Если хочешь… Anata no manko ga nurete imasu ka?

— Ты опять обсикаешься, — натужно хихикаю. Что-то раздражает в разговоре.

— Ой! Извини! Biskreta! Я не специально! Ko te jebe! Даже не знаю, как так получилось! Прости!

Звонок прерывает милый диалог. Смотрю на покрасневшую лолиту. Поднимаю трубку. Наитие. Наследник подтверждает:

— Старик скончался. Прощание — завтра. Похороны — послезавтра.

Дележ наследия — уже сегодня, мысленно добавляю. Гудки. Пэр на этот раз милосердно лаконичен.

Пустота. Одиночество. Привлекаю дитя к себе. Сидим обнявшись. Целомудрие грусти.