— И не ставридки… Но ты — первая.

— Ладно.

— Давай сеном прикроемся?

— Тогда нас точно за сумасшедших примут. А чокнутые бабы вряд ли вызовут сочувствие в суровых рыбацких сердцах.

— А голые бабы вызовут сочувствие в суровых рыбацких сердцах?

— Вот и проверим…

Выхожу. Храбрюсь, конечно, хотя и боязно. Но в нашем однополом дуэте ваша покорная слуга — за мужика, поэтому сексуальная роль обязывает. Ступаю осторожно. Прежде всего к кострецу. Приседаю, протягиваю руки. Тишина. Покой. Оборачиваюсь. Танька машет рукой — давай, давай! Кому вот только давать? Мужики продолжают пялиться в вялую воду. Примечаю палатку.

— Привет! — решаюсь и встаю, прелести напоказ — шоковая терапия. — Как поклев?

Фигуры шевелятся, крайний оборачивается, рассматривает через очки-моноблоки. Ожидаю матерного восклицания, но рыбак добивает образованностью:

— О! Лолита!

Двое других нехотя полуоборачиваются. Танька, посчитав, что знакомство закончилось, выдвигает засечные полки, стыдливо держась за сиськи.

— О! — продолжает рыбак-набоковед. — А это кто?

— Мать Лолиты, — нагло заявляет Танька. Страх города берет.

— Хорошо хоть не бабушка, — ворчит средний и возвращается в исходное положение.

— Ваши вещички в палатке, — кивает очкастый. Второй крайний молча изучает нашу анатомию. — Если хотите, то можете супец похлебать, он еще теплый.

— Такое впечатление, что из этого амбара каждое утро по несколько голых баб выходит, — шепчет Танька.

— А ты разве не знала? — шепчу в ответ. — Это наш тайный розовый приют. Мы здесь постоянно оргии устраиваем. Вот голубые и привыкли.

— Кто — мы?

— Лесбиянки.

— А они, значит, — голубые?

— Ну не пидорами же их называть…

Вещички действительно наши. Облачается.

— Что-нибудь понимаешь? — вопрос риторический. Для Таньки все еще в новинку — дорожные приключения, однополый секс, рыбалка.

— Нет.

Выходят. Нет, выползают.

Садимся у костерка, подбрасываем веточки, опасливо молчим. Набоковед выползает из тины, стряхивается:

— Что тут только не повидаешь, — заявляет жизнерадостно. — Давеча подъезжает некий мэн, так и так, появятся две девушки, вы их не пугайте, вот вещички, вот денежки… Ну, денежки, мы, естественно, не взяли…

— Зря не взяли, нам бы отдали, — бурчит Танька.

— А вам-то зачем? — искренне удивляется Набоковед. — Что вы здесь покупать собрались?

— Презервативы, — предлагаю. — Вас ведь обслужить придется.

Танька бледнеет. Набоковед ржет:

— Ой, не могу! Ну что за веселые девчата попались!

На веселье подгребает Сексуально Озабоченный — молодец с редкой бородкой. Не насмотрелся на голых баб. Разглядывает.

Сплевываю:

— Ну, что? Кому первому отсосать?

Набоковед совсем сгибается от смеха. Сексуально Озабоченный краснеет. По Таньке впору баланс белого устанавливать. Рыбак соизволяет подать голос — рокочущий богатырский бас:

— Накормите молодиц по первой, ухари.

Сглатываю. Однако. Ставр Годинович. От одного голоса кончить можно.

— Мы, вообще-то, смирные, — Набоковед наливает в плошки. — Почти что научные сотрудники.

— Сразу видно, — подтверждаю. — Интеллект не пропьешь.

Набоковед снова ржет. Табун в одной глотке.

— Так, девушки, вы как предпочитаете — уху или рыбный суп?

Переглядываемся. Нюхаем.

— Какая разница, господин Гумберт?

— Принципиальная. Если с водкой, то уха, ежели без нее, родимой, то, прости Господи (осеняется крестным знамением), рыбный суп.

— Тогда уху. Заодно и продезинфицируемся.

Махаем. Хлебаем. Смелеем.

— А младший научный сотрудник почему такой молчаливый? — вопрошает Танька. — Чего стесняться после того, как вы так внимательно нас разглядывали?

Набоковед отрывается от плошки и дружелюбно бьет деревянной ложкой Сексуально Озабоченного по лбу.

— Отвечай девушкам, тебя спрашивают.

— Я думаю, — бурчит молодой.

Ловлю взгляд:

— И о чем же?

Сексуально Озабоченный хмыкае:

— О том, что бы я делал, если бы был женщиной…

— Укатайка! — восхищается Набоковед. — И что надумал?

— Я бы был лесбиянкой.

Давлюсь. Танька услужливо колотит по спине. Набоковед утирает слезы. Сексуально Озабоченный невозмутимо кушает.

— Ну, девоньки, вам туда, — Ставр Годинович указует огроменной ладонью. — Ничего, вы налегке, авось и дойдете.

Танька крепко держится за руку.

— Ну что ж, будем правдивы, пойдем пустыней, не будем искать богов, но разобьем сердца, готовые поклониться, — тяну полюбовницу за собой.

Поднимаемся по склону. На вершине оборачиваемся. Тлен осени охватил все вокруг, испятнал тусклыми пятнами землю и небо, лишь река свинцовым потоком пробирается среди былых гущ почерневших ив и осин. Льдистая прозелень, пар изо рта, пылающие щеки после ухи. Танька что-то бормочет. Прислушиваюсь:

— Надо было дать, надо было дать, надо было дать…

— Ты чего?

— Надо было дать, тогда, может быть, довезли…

— Кто?!

— Эти… рыбаки…

— Какие рыбаки?!

Танька останавливается.

— Издеваешься?

Плотнее кутаюсь в плащ, качаю головой. Холодно.

— Так, — решительно говорит Танька. — Возвращаемся. Идем на сеновал. Раздеваемся. Зазываем рыбаков и… и… и расплачиваемся. У кого-то палочка-выручалочка, а у нас — дырочка-выручалочка.

Наконец-то доходит:

— Так ты думала, что они рыбаки?

— Ты меня пугаешь, — признается Лярва. — Кто же это тогда?

— Бог.

— ?

— Бог.

— ?!

— Бог. О святой Троице читала? Отец, сын и святой дух… ну, и далее по тексту.

Танька смотрит безумными глазами. Мило улыбаюсь:

— Кстати, ты видела у них какое-нибудь средство передвижения? Машину? Лодку? Ишака?

— Если бы мы были в другом месте, то это бы было действительно смешно, Вика. Но сейчас, — готова расплакаться. — Думаешь я тебе поверю? Поверю, да?! Так вот, я тебе — верю!!!

Обнимаемся, замираем. Истерика утихает. В разрыве облаков показывается солнце. Становится легче.

Выходим на тропинку. Точнее — жидкий поток грязи, взбитый многочисленными ногами, обутыми в громадные кирзовые сапоги. Люди возникли из одной бесконечности и канули в дргую. Движемся параллельным курсом по жухлой траве. Ледяное дыхание близкой зимы хватает за коленки.

— Холодом веет от всякого глубокого познания. Холодны, как лед, самые глубокие источники духа…

— Опять он? — уныло интересуется окоченевшая Танька. — Заратустра?

— Иди в жопу.

Тащимся дальше.

— Вика, а что такое бог?

— Необходимое пограничное понятие всех теоретико-познавательных размышлений, или неизбежный индекс для конструирования известных пограничных понятий.

— Тяжелая штука жизнь… — вздыхает Танька.

— Брось. Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы.

— Я ее о высоком… о самом важном… а она мне тут — индекс, пограничное понятие, ослица…

— Ну, если хочешь… Если бы существовал бог, как кто-нибудь мог бы удержаться, чтобы не стать им. Следовательно, бога нет.

— Бред. Бред. Бред! БРЕД! — Танька останавливается, затравленно озирается. — Или я с ума схожу? — жалобный взгляд.

Шлепаем дальше. Натыкаемся на ручеек, забитый пластинами прозрачного льда. Солнце не достигает дна оврага, и зима тайно оккупировала непредусмотрительно оставленный осенью участок территории. Тропинка ныряет в ледяной сумрак. Останавливаемся.

— Mamako atomba! — шарю по карманам. Есть! Мятая пачка «Рака легких». — Будешь?

У Таньки в сумочке находится длиннющий мундштук. Завтрак у бабушки Тиффани в деревне. Сюрреалистическое зрелище.

— Я туда не полезу, — предупреждает Лярва. — Будем стоять здесь и… и курить. Пока кто-нибудь не проедет на тра-а-а-кторэ…

— На трах-х-х-торе, — поправляю.

— Эх, надо было отсосать… — кручинится. — Он бы согласился? А почему и нет… Творец сущего и ссущего… все такое… имеет законное право…