— И я их крещу. Но мое предназначение глашатая зари окончилось. Так же, как цветы превращаются в плоды, моя надежда обратилась в веру.

И, повернувшись к Иисусу, добавляет:

— Тебе должно расти, а мне — умаляться.

Иисус ничего не говорит. Шепчет «Прощай, брат» так тихо, что никто не слышит, огибает каменный выступ при выходе из грота и не спеша отправляется в дальнюю дорогу, которая не вернет его обратно в Галилею, а поведет в пустыню. Вскоре он оборачивается и видит, что все три ученика Иоанна идут вслед за ним. Иисус ждет их и обращается к ним:

— Он говорит, что ему — умаляться, а мне — расти, но я говорю вам, что, если и умаляется его плоть, тень его будет увеличиваться из века в век. Иоанн — живой и сияющий факел, и народ воздает ему должное, прося от него крещения. Иоанн не тростник, качающийся на ветру, каким желали бы видеть его левиты, не придворный оракул, пышно одетый, каким хотели бы его видеть в царских покоях; он — пророк. Он больше чем пророк. Он — тот Илия, который должен был прийти, он — Илия Провозвестник, который явился. Истину вам говорю: среди рожденных женщиной нет другого, кто был бы более велик, чем Иоанн Креститель.

Иисус молвит это с такой внутренней убежденностью, и с таким искренним чувством, что Фома-близнец чуть было не бежит со всех ног назад, к Вифанийской заводи.

В том мрачном зале со стенами черного дерева Ирод Антипа давал аудиенцию своим сановникам и управляющим, священнослужителям, приходившим доложить ему о положении дел в храме; казначеям, ведавшим денежными доходами; посланникам дружественных стран, родственникам-прихлебателям. В центре прямоугольного зала возвышался подиум, а на подиуме помещалось неопределенного стиля кресло с белой инкрустацией и золочеными ручками, куда, как на трон, усаживался тетрарх[14]. Посетитель стоял внизу или в лучшем случае присаживался на голую скамью, с которой взирал на фигуру тетрарха, как на истукана, подвешенного в выси на невидимых нитях.

Себастьян, начальник стражи, глядящий исподлобья самаритянин с тяжелыми руками, которые никогда не шевелились, докладывал об исполнении приказа:

— Пророк уже перестал крестить в заводи, что близ Вифавары[15], как раньше, а перешел в Енон, что возле Салима, в местности, где много источников. Стадо тупоумных людей слушало его проповеди и ждало, не могло дождаться, когда он их начнет водой поливать, вроде бы смывать прегрешения. А зев его — грязный сток злобы и ругани, каждое слово — кусок дерьма, которым он запускал в лица достойных и уважаемых особ. Как только мог, он поносил богатые благородные семьи; грозил секирой, которая лежала под деревом, и пожаром опустошительным, который никогда не погаснет. А потом стал распускать лживые сплетни о тебе и твоей супруге Иродиаде. Он, конечно, не назвал ваших имен, но все поняли, о ком идет речь. Тут я и отдал приказ своим стражникам взять его. Он так распалился, когда хулил вас, так дьявольски в нас вперился, когда смолк, что я подумал: «Не дастся нам старый живым, а сотни этих его бесноватых нас в куски разорвут». И очень я удивился, когда пророк смиренно махнул рукой своему полчищу, сам подошел и спросил меня: «Кто тебя послал и зачем?» Я ему ответил: «Меня послал тетрарх Ирод Антипа и отдал мне приказ взять тебя под стражу, чтобы прекратить твои безобразия». Он только дико глянул на меня, как на пса паршивого, и сказал: «Пошли». Снова махнул спокойно рукой люду бешеному, который так и норовил на нас броситься, встал впереди нашей маленькой когорты вроде как проводник, хорошо знающий дорогу, и уверенно зашагал по тропке вдоль ущелий прямо к Махерону. И всю дорогу не проронил ни слова.

— Где ты его запер? — спросил Ирод Антипа.

Начальник стражи ответил:

— Ты велел обходиться с ним милостиво, тетрарх. Мы отвели его в галерею на башне, в цепи не заковали; свет туда падает из слуховых оконец, выходящих на море.

— Приведите узника, хочу говорить с ним, — сказал Ирод Антипа.

Тетрарх остался один в зале, ожидая странного босоногого проповедника, который осмелился бросить вызов его всевластию, а вместе с ним, получается, бросить вызов и всем знатным иерархам, и богатым саддукеям, и хитроумным фарисеям, и даже, может быть, самому Риму; впрочем, было бы слишком глупо так думать. Черная бабочка влетела через портик, выходивший в сад, растерянно заметалась в мрачной полутьме зала, начала биться о стены — такие же черные, как ее крылышки, — наткнулась на алебастр окна, обманутая белизной и тусклым светом, но, наконец, в торжествующем порыве метнулась обратно к солнечному выходу и упорхнула в небо зеленого сада.

Немного спустя в том же самом портике обрисовалась фигура Иоанна Крестителя, который приближался шаг за шагом, отпечатывая грязные следы босых ног на ярко-желтом мозаичном полу. Стражники, приведшие его, остались у порога. Иоанн Креститель остановился перед подиумом тетрарха и скрестил руки на груди, словно в ожидании приговора. Его потрепанное одеяние из верблюжьей шерсти, всклокоченные космы и борода резко контрастировали с роскошной черно-белой полосатой туникой тетрарха, с его завитыми и надушенными придворным брадобреем волосами, с его заученной позой вершителя судеб.

Тетрарх сказал:

— До меня дошло, что ты человек справедливый, что речи твои призывают народ не сходить с пути избранного, с пути благоразумия и вести скромный образ жизни, верить в милосердие Божие. До меня дошло, что толпы паломников идут к тебе послушать твои речи и возвысить свою душу в свете твоих наставлений. Другие сказали мне, что ты — глас неба и самый великий пророк, что ты прекрасно знаешь и понимаешь пять свитков Моисея и три псалма Исаии. Я велел тебе предстать предо мной, чтобы ты помог мне разобраться в таком пророчестве провидца Даниила: «...с того времени, как выйдет повеление о восстановлении Иерусалима, до Христа Владыки — семь седмин...» Так вот, и Иерусалим и храм восстановлены моим отцом, Иродом Великим, а после его смерти уже прошло тридцать лет. Я желаю знать, что означают в нашем летосчислении те семь седмин, о которых пророчил Даниил. У тебя требую ответа я, Ирод Антипа, тетрарх Галилеи и Переи, законный сын Ирода Великого.

Иоанн Креститель начал говорить, не глядя на тетрарха, словно бы и не слышал его вопроса и обращался не к нему, а к балке черного дерева, пересекавшей потолок, или к неясному лику луны за окнами.

— Не дано продажным эллинам оценивать, велик ли монарх или нет, скипетры и короны не в силах возвеличить сердце человека, много было царей в Вавилоне и Ассирии, которые и не пытались себя превозносить. Великим царем был Давид, который сломил гордыню Голиафа и восстановил честь своего народа; великим царем был Соломон, чьи познания и мудрость взяла земля и наполнилась его песнопениями из чистого золота; великим царем был Кир, ибо написано, что был он Помазанником Божьим и что Бог сам вел его за руку покорять народы. Это не величие — быть внуком вольноотпущенного раба и хотеть слыть отпрыском знатного рода; это не величие — проникнуть в архивы храма и приписать себе благородное происхождение, какого и в помине нет. Это не величие — давить бедняков податями, тяжелыми, как возы с дровами; это не величие — насиловать невинных дев и позорить чужих жен; роскошь и бахвальство тоже не величие, а скудость духа. Воздвигнуть храм, чтобы пытаться завоевать расположение угнетенного народа; разграбить сокровища гробницы Давида, угодливо строить города и крепости во славу языческой империи; прикончить собственную супругу и пятерых своих сыновей, поверить глупым выдумкам неведомых магов и умертвить двадцать младенцев в одном иудейском селении, жечь живьем всякого праведника или бунтаря, который приоткроет уста, чтобы молить о справедливости, — это ли называешь величием?