Чтобы спуститься к излучине Иордана, где Иоанн крестил людей, приходилось с трудом преодолевать скалистые гряды — эти морщины веков и буранов, застывшие в конвульсиях серебристые извилины, эти затвердевшие волны дюн. Неожиданно, как мираж, перед глазами возникало оливковое дерево с желто-зеленой листвой, но через несколько шагов снова начинались владения песка и скал, скал и песка, желтизны и белизны — этих земных отпечатков солнца.

Паломников было великое множество, и оставалось лишь идти за процессией, чтобы без всяких расспросов попасть к берегу Вифанийской заводи, где Иоанн очищал души кающихся. Взоры, тусклые от бесконечно сурового пейзажа, снова оживали при виде маленького залива, где свершался обряд. Трудно было сказать, действительно ли эти прозрачные, почти недвижные воды вливаются в Мертвое море, или каким-то непонятным образом поднимаются к другому устью, или вообще остаются там стоячей лагуной. Об этом знали только камыши, склонявшиеся над вялым течением, и пальмы, тайно ловившие с берега его отблески, и кустики дикой ежевики, зло сцепившиеся среди реки.

Толпами шли те, кто сеял пшеницу на холмах Хоразина, кто жал оливковое масло в маслодельнях Гефсимании, кто пас коз и овец на лугах Ефрона, кто торговал кувшинами для вина на базарах, кто мастерил сандалии из кожи жертвенных телят, кто продавал голубей и ягнят у входа в храм, кто ударами молота гнул неподатливое железо и бронзу, кто прял и ткал шерсть в самых грязных предместьях Иерусалима, кто превращал ткани в прекрасные хитоны и шали с кистями, кто делал из ливанского дерева столы и ложа, кто помогал роженицам и облегчал страдания недужных, кто вырывал из тела каменоломни ее гранитные и мраморные позвонки. Вместе со всеми шел обагренный кровью мясник, и побеленный мукой пекарь, и тот, кто вывозил грязь и навоз из конюшен, и тот, кто охранял могилы от надругательств и грабежей, и ненавистный мытарь[6], и солдат, улизнувший из лагеря Ирода Антипы, и раб, понявший, что он свободный человек; и даже продажная женщина, которая еще вчера ночью спрутом извивалась от сладострастия на циновках в злачных местах.

Почему они шли? Долгое время израильтяне находились в рабской зависимости, терпели поражения, подвергались гонениям, но никогда не теряли своего национального достоинства и своей веры в Яхве[7]. Греки обладали философской и эстетической мудростью куда большей, чем они; наука египтян оставила далеко позади их невыносимую догматику, но ни одна другая нация не была привержена такому экзальтированному верованию в существование единого Бога, их избравшего, одного-единственного Бога, который сегодня их наказывает, а завтра спасает. Бог обещал им в пророческих книгах доблестного Исаии и бесхитростного Малахии, что громоподобный голос возвестит о пришествии Христа, что сам Илия наведается в Палестину, чтобы предуведомить о неизбежности великого и судного дня Господня. Тем не менее Малахия стал последним ветхозаветным пророком, а после его смерти на народ Израиля обрушились еще четыре века всяких пертурбаций и несчастий, когда воины-язычники спускали с него по три шкуры, когда его грабили купцы-идолопоклонники, когда его одурачивали фальшивые пророки, а обещанный Мессия так и не приходил, не приносил освобождения.

Теперь же где-то в пустыне объявился сын священнослужителя Захарии по имени Иоанн, который велит им скоро, он говорит — скоро, встречать Спасителя и немедля, он говорит — немедля, готовиться вступить в Царство Божие. И такова сила его слова, аскетизм его бытия и суровость его обвинений, что восторженная решимость овладевает обделенным людом Иудеи, Галилеи и Переи[8]. Апокалипсическое предчувствие освобождения, жажда справедливости возмездия сливают их в единый поток, хлынувший к берегу Иордана. Хотя сам Иоанн это всячески отрицает, он, конечно, не кто иной, как сам пророк Илия, который — воскресший или никогда не умиравший — появился в том самом месте пустыни, откуда его вознесла на небо колесница и огненные кони; это Илия, вернувшийся в той же своей грубой одежде, со своим неуемным желанием изничтожить самых могучих врагов веры израилевой. Иоанн предупреждает, что надо каяться в грехах и искупить их, дабы обрести хоть малое место в узкой келье Царства Божьего; Иоанн утверждает, что необходимо креститься в речных водах, если желаешь начать новую и чистую жизнь. Мы покаемся публично, омоемся нагими в Иордане, откажемся от веселящего душу вина и услаждающих тело совокуплений, сделаем все, что нам прикажет этот мужественный и таинственный отшельник, в тени которого затачивается острый меч Мессии, который сведет все счеты и отомстит за обиды.

Смешавшись с толпой верующих, плетется с ними и кое-кто из книжников и священнослужителей, движимых отнюдь не стремлением к совершенствованию, а желанием сбить с толку и запутать пророка, прибегая к своим скрупулезным знаниям Писаний и к словоблудию, которым они овладели в повседневном общении с народом. Здесь также шныряют шпионы синедриона[9], доверенные лица Каиафы, которые станут запоминать каждое незадачливое словцо Иоанна, чтобы потом шепнуть на ухо тем, кто их нанял. Иоанн выслушивает тех и других, не моргнув глазом, точно так же, как выслушивает исповедь кающихся и лепет колеблющихся, и всем отвечает громко и внятно.

— Ты, наверное, сам Илия? — говорит какой-то книжник.

— Нет, я не Илия; не войну я пришел развязывать, как Илия; не свершаю я чудес, как Илия; не предсказываю будущее, как Илия. Мое единственное назначение — объявить о скором расцвете Царства Божьего.

— Тогда, значит, ты Христос?

— Нет, я не Христос. Я возглашал и возглашаю на все четыре стороны света, что я только земледелец, который без устали вырывает сорняк, прокладывая путь Господу Богу. Я не Христос, но говорю вам, что Христос — у порога наших долин, и что он гораздо сильнее меня, и что я недостоин развязывать ремни его сандалий. Я крещу водой, но он будет крестить Святым Духом и огнем.

— Почему ты славишь крещение, будто этот обряд никому не известен и ни с чем не сравним? Разве погружение в воду вот уже сколько столетий не входит в обряды богослужения самых разных религий? Разве наши собственные предки, жившие еще до Авраама, не топили своих первенцев в реке, принося их в жертву Богу? Разве не крестились вавилоняне, ассирийцы, персы, египтяне? — спрашивал один священнослужитель.

— Крещение, принятое от меня, совсем иное. Крещение принятое от меня, это покаяние, стремление к очищению, осветлению души, дабы уже незапятнанными, с достоинством встретить Помазанника, который грядет.

— А кроме того, чтобы каяться и креститься, что нам еще надо делать? — спросил один фарисей.

— Тот, у кого два хитона, пусть отдаст один тому, кто его не имеет; а у кого есть пища, пусть поделится ею с голодным; а у кого есть дом, пусть поселит в одной из комнат обездоленного бродягу.

— А нам, сборщикам налогов, что надо делать? — спросил мытарь.

— Не вымогайте денег у народа, не берите ни на тысячную драхмы больше, чем положено.

— А нам, людям с оружием, что делать? — спросил воин.

— Не совершайте насилия ни над кем, не требуйте денег, угрожая силой; довольствуйтесь тем, что получаете.

— А если я припомнил все свои проступки и оплакал их наедине со своей совестью, зачем мне еще выбалтывать их толпе? — спросил, паясничая, какой-то саддукей.

— В судный час не помогут вам, лицедеям, никакие уловки и притворства, ибо тот, кто придет, принесет с собой лопату, дабы отделить зерна от плевел, и он очистит свое гумно и соберет пшеницу в свою житницу, и будет жечь солому на негасимом огне, и всякое бесплодное дерево тоже будет срублено и брошено в костер.

— Будет ли срублено и брошено в этот негаснущий костер древо империи, которая с далеких холмов опекает и защищает нас, а также и мудрые ветви царского рода, властвующие в Галилее и Перее от имени империи? Или, напротив, все это будет храниться, как избранные зерна, в житницах Господа? — спрашивает один из доносчиков.