— Ясно, — сказал Лайвиньш, хотя ему ничего не было понятно, почему парень этот не пошел с первой группой, которую вез Шабас до Зилупе, а потом к своим родителям в Лаудари, той же Истренской волости, в которой жила в Стрельцово Тоня. Но не будешь же вслух недоумевать перед посланцем подполья из Риги?

Балод этого командирского сомнения по ходу дела не понял и спросил:

— Но ведь Шабаса Ивана ты знал, в его списке ты фигурировал, почему с ним не пошел?

— Я Шабаса последнее время в сентябре не видел, я прятался из-за складской истории. С ним идти не получилось.

Лайвиньш досадливо поморщился на своего зама: незачем давать этому парню возможность собирать все доводы. С Шабасом еще о нем толком не поговорили. А теперь в лагере они встретятся и все обсудят.

— Ты вот что, расскажи, как в плен попал, где сидел, — перешел на другую тему Юрч.

Граф набрал воздуха побольше, ибо глава эта хотя и была отрепетированной и залегендированной, но лучше, чтобы ее вообще не было, и начал:

— Училище окончил 14 июня сорок первого, получил назначение командиром минометного взвода, затем — в отдельном артиллерийско-пулеметном батальоне, был командиром дота. 20 сентября сорок первого около Ленинграда, будучи контужен, попал в плен. И пошла служба другая, — невесело усмехнулся он. — Лагерь в Валге, в лазарете там был, отошел малость, в апреле сорок второго бежал. Поймали, посадили в тюрьму Тервете, оттуда снова бежал, затем посидел в тюрьмах Алуксне и Валки — и в лагерь в Риге, в Гризинькалнс. В январе или феврале сорок третьего познакомился с Шабасом, он мне поручил вступить в охранный украинский батальон. Вступил, стало легче. Караульный как никак. Связался с рижскими подпольщиками.

Тут Граф немного притормозил, по понятным причинам о них рассказывать не стоит. Начнутся вопросы, ах, тот погиб, а как погиб? Ну их к лешему.

— Вот такая моя история, — закончил он.

— Да, история у тебя богатая, — проскрипел Юрч. — Ладно, пусть идет пока. Так, командир?

— Мы посоветуемся, определим, куда тебя пристроить, подожди на свежем воздухе, — сказал Лайвиньш.

Граф вышел. Все заговорили разом.

— Темная лошадка, — проскрипел Юрч. — Лагерь, тюрьмы, побеги, и на тебе — караульный.

— Всякое в жизни встречается. То, что он с патриотами в Риге связан, помощь им оказывал, доверием у них пользуется, я думаю, — сказал Балод, обращаясь к Юрчу, — отрицать не можешь.

— Будем разбираться. Спросим других людей. На днях еще одна группа прибыть должна. Куда его определить сейчас? — сказал Лайвиньш.

— По линии разведки. Парень пронырливый, с немцами общался, аусвайс имеет, — Балод потряс слегка документом.

— Пусть будет так, — заключил Лайвиньш. — Балод, вот что, срочно подготовь шифротелеграмму в Москву.

— И все-таки бегал, бегал, а в унтеры выбился. У нас, поди, сержанта при таком раскрое не получил бы. Для немцев у него характеристика очень отрицательная была, — ворчал Юрч.

В этот же день Балод подготовил донесение в Москву, в штаб партизанского движения Латвии, на имя его начальника полковника Спрогиса.

«…С сентября 1942 года в 362-м сторожевом батальоне, где был помощником командира взвода… 24 октября 1943 года прибыл в партизанский отряд… передал нам письмо «Партизанского центра» из Риги, удостоверение и присягу того же центра… Письмо ему дали двое военнопленных…» В конце телеграммы содержался интуитивный, но четкий вывод: «Не исключено, что он завербован и послан немцами». Донесение подписали Лайвиньш и Балод.

Назначили Графа в разведвзвод, командиром которого являлся славный латгальский парень Александр Гром, до войны немного служивший в НКВД. Он был храбр, бесшабашен, ведал разведывательными акциями бригады аж до Риги, подчинялся непосредственно заместителю Лайвиньша — Балоду. Свое дело Гром любил и был ему предан. Правда, грамотешки у него было маловато, но что делать? В партизаны шли не по уровню образованности, а отдать если надо жизнь за Родину. Под его началом Граф, по отзывам, воевал умело, ходил в дальние разведпоходы, в частности ему приходилось охранять своих же радистов, которые поддерживали связь с Москвой, с Ригой, уходивших с рациями подальше от базы лагеря, чтобы не запеленговали.

В дни последней декады октября Панцингер был не на седьмом небе, а на девятом, извините, месяце, готовый принять сам отличного качества плод работы гестапо, зачатый по его же теории. Как умный генерал он не обрывал проводов в Берлин, не слал туда шикарных телеграмм с намеками о том, что вот-вот вытащит кишки партизанского Движения во вверенном ему Остланде. Ибо, работая в Берлине, хорошо изучил, как долго смеются получатели телеграммы над несбывающимися обещаниями и прогнозами провинциальных чиновников, покачивая головами, что нашему дорогому, к примеру, Лео несмотря на критический мужской возрастной ценз, еще так много хочется!

Панцингер сделал только тихий звоночек своему вечному, как он его называл, шефу — Генриху Мюллеру, начальнику 4-го управления (гестапо) РСХА и коротенько сообщил о побитии двух «пешек» красных, с помощью которых надеется развить успех.

Мюллер ответил:

— Хорошо, пока не пишите, не надо лишней беготни по нашему старому доброму Принц Альбрехтштрассе. Да и завистников у вас здесь хватает, не успел обжиться на новом месте, а о делах уже в Берлин депеши строчит. Будем скромнее, — и ляпнул что-то на родном баварском диалекте.

Панцингер попросил прислать в его распоряжение радиста, обученного работать на русской основе. Мюллер бросил свое короткое «да» и добавил, что пришлет хорошего знатока русских шифров, из тех, кто работал на «Красной капелле», хотя бы на месяц. Панцингер поблагодарил. Он представил себе, какую небольшую служебную радость доставил Мюллеру и как тот по привычке стал расчесывать свой ершистый невысокий ежик, затем оторвался от телефона, встал из-за стола, подошел к оперативной карте, где были изображены все выявленные радиоточки русских и западных союзников, и воткнул красный с белой полоской флажок в точку под названием Баложи, что под Ригой. Правда, названия этого места не было на такой карте, но Рига имелась, и этого было достаточно.

Дело обстояло так. В середине октября «с подачи» Балода и Грома, после детальных обсуждения командованием бригады и с санкции штаба партизанского движения в Москве, в Ригу была заброшена группа в составе двух человек (командира и радиста) с задачей сбора и передачи информации для использования ее в будущем в качестве опорной базы для руководителя рижского подполья, ожидавшего своего времени заброски.

Начало операции проходило весьма прозаично, ничего героического в себе не содержало. Точкой старта стало интеллигентное кафе в Старом городе на углу улиц Марсталю и Грециннеку, где до войны собирались видные латышские шахматисты, в том числе Матисон, Апшениекс, а также и заезжие знаменитости. У Зарса в этот вечер было свободное время, но так как на режиме вынюхивания он находился постоянно, то и здесь, заказав по уже приобретенной после поездки в Германию немецкой привычке рюмочку кюммеля, он стал интеллигентно потягивать содержимое и разглядывать публику.

Его внимание привлек мужчина лет тридцати, развязный по манере сидеть за столом, управляться с выпивкой и жадно есть, при этом очень даже симпатичной наружности, которого Зарс, ей богу, где-то встречал. Их взгляды встретились, незнакомец приподнял шляпу и взял курс к столику Зарса, попросив официанта перенести за ним и его закуску.

— Мы с вами встречались, — сказал незнакомец, — правда, далековато от Риги, но по общему делу.

— В Лудзе? — бросил Зарс.

— Нет, в Зилупе, дорогой Альфред.

— Бог ты мой, Куранов, сукин ты сын, ты ли это?

— Собственной персоной.

— Подумать только! И давно ты в Риге? 

— Да лет пять уже, с тридцать восьмого, а может меньше.

— Ну ты подумай какая встреча! — в памяти Зарса всплыла молодежь, там в Латгалии, группу которой в семь человек он заложил политохранке задолго до войны. Куранов относился к тем, кто уцелел, А рванул из тех мест и обретал неизвестно где. «Что за песню запоет он? Какая разница! Раз сам лезет, то не подозревает. Что ж, поболтаем».