— А вы что потом делали?
— Подождал несколько минут и вошел сам. Потихоньку. — Норрис посмотрел на мисс Тернер, потом опять на меня. — Если б я знал, что он собирается… причинить ей зло, если б только знал, я бы что-нибудь сделал. Чтобы помешать, я имею в виду. Честное слово. Мне она очень нравилась, мисс Грин.
— Если в понедельник вы точно видели Зонтага, — заметил я, — нацисты не очень обрадуются, узнав, что тому есть свидетель.
— Но какое нацистам дело до мисс Грин? Зачем им надо было ее убивать?
— Пока не знаю. Но пока вы здесь, в Мюнхене, вы в опасности.
— Да-да, понимаю. После всего сказанного я, конечно, сделаю все, о чем меня попросят в берлинской полиции. Это ведь единственный разумный шаг, верно? Для меня, я хочу сказать.
— Да, — согласился я и достал из кармана часы. — Время — час. Ладно, давайте собираться.
Когда без четверти два мы приехали на вокзал, выяснилось, что поезд на Берлин отходит через двадцать пять минут. Я купил господину Норрису билет, и затем мы втроем расположились в зале ожидания: Норрис — справа от меня, мисс Тернер — слева.
— Послушайте, — сказал я ему. — Как только вы уедете, я позвоню сержанту Биберкопфу. Если вас не будет в вагоне, когда поезд придет в Берлин, он меня известит. И я назову ваше имя нацистам.
Норрис оглядел просторное помещение зала ожидания и наклонился ко мне. Теперь на нем были воротничок и галстук — последний перекосился. Норрис тихо сказал:
— Вы все время это повторяете, дорогой вы мой. — Я снова стал «дорогим». Надев галстук, он сделался несколько самоуверенным. — Я бы предпочел, чтобы вы этого не делали.
— Они все равно вас найдут, Норрис. От них не спрятаться.
— Пожалуйста. Переговорить с Биберкопфом в моих же интересах. Понимаю.
— Надеюсь.
Мы проводили Норриса к поезду. Когда он скрылся в вагоне, мисс Тернер спросила:
— Думаете, он точно видел Зонтага?
— Судя по описанию, да. К тому же у того типа имелся второй ключ. Значит, это был кто-то, кого она знала.
— Почему же мы тогда не попросили господина Норриса немного задержаться, чтобы он опознал Зонтага?
— Я не хочу подвергать Норриса опасности. Пока о нем никто не знает. Думаю, лучше всего отправить его из города куда-нибудь в безопасное место. Биберкопф получит от него описание. Может, они найдут там художника, и он нарисует портрет.
— Как вы думаете, ему удастся устроить так, чтобы Зонтага арестовали здесь, в Мюнхене?
— Не знаю. Наверно, нет. Но он может взять его, когда он в очередной раз объявится в Берлине.
— А господин Норрис? — спросила она. — Думаете, он действительно поедет в Берлин?
— Если у него варит голова, поедет.
Мисс Тернер слегка склонила голову вправо.
— Но ведь вы все равно не назовете нацистам его имя, так? Даже если он не поедет?
— Нет. Но это не значит, что они не смогут узнать его от кого-то еще.
— От кого же?
— От кого-нибудь в Берлине. В полицейском управлении.
— Но только не от Биберкопфа.
— Нет. Но я больше никого не знаю из берлинского департамента полиции. Не считая Биберкопфа с его кузеном, в Германии найдется совсем немного людей, кому я могу доверять.
* * *
Гостиница «Байеришер Хоф»
Воскресенье, вечер
20 мая
Дорогая Евангелина!
Я все-таки поднялась на лифте на седьмой этаж, где жил Эрик, и прошла по длинному коридору до его комнаты. Необычная длина коридора дала мне тысячу возможностей передумать то одно, то другое, пока я проплывала мимо всех этих закрытых, безмолвных, глухих дверей.
Добравшись наконец до его комнаты, я подняла руку, чтобы постучать. И тут же опустила руку, развернулась, вернулась по тому же коридору к лифту, спустилась на свой этаж и вошла к себе.
Честно сказать, ума не приложу, почему.
Мой поступок явно связан с господином Бомоном.
Не проси у меня никаких объяснений, Ева, потому что я не знаю, что сказать. Безусловно, господину Бомону совершенно все равно, что я делаю и чего не делаю. Если бы я все же вошла той ночью к Эрику, господин Бомон никогда бы об этом не узнал, а если бы и узнал, то, думаю, ничуть бы не огорчился.
Но когда все происходит скрытно, тайно, то мне кажется…
Не знаю, Ева. Мне почему-то все кажется довольно мерзким…
Господин Бомон, конечно, порядочный зануда. Постоянно жалуется на плохую пищу. Порой бывает настолько лаконичен, что какому-нибудь постороннему вполне можно простить, если он решит, что в одно неуловимое мгновение он взял и умер.
Но он мой напарник. И в иных случаях просто неотразим. Например, сегодня, когда он заметил, за нами слежку…
Впрочем, нет. Лучше я расскажу тебе об этом при встрече.
Вполне возможно, прошлой ночью я просто обманывала себя и вернулась к себе потому, что струсила. Мое тело уже столько лет находится в плену девственности, что приходит в ужас всякий раз, как только мне предоставляется возможность с нею расстаться, подобно долго просидевшему взаперти безумцу, который приходит в ужас при одной лишь мысли о свободе.
Ну да ладно. Сегодня я увижусь с господином Гитлером. Мы идем слушать его выступление. И я надену платье начинающей обольстительницы.
Интересно, что сказал бы о нем Эрик.
С любовью,
Джейн
Глава тридцать вторая
«Бюргербройкеллер» находилась на Розенхаймерштрассе, на берегу Изара. В шесть часов вечера, когда мы подъехали на такси к этой пивной, располагавшейся на открытом воздухе, там уже собралась небольшая толпа.
Я расплатился с водителем, вышел из машины и помог выйти мисс Тернер. Сегодня она мало походила на пинкертона. Темные мягкие волосы распущены, в качестве наряда — блестящее черное шелковое платье с глубоким вырезом, которое она купила во Франкфурте, сверху — черная шелковая шаль. Мы перешли улицу. Солнце уже садилось. В пивной все столики были заняты. Часть посетителей даже стояла. Целый взвод дородных, светловолосых, розовощеких официанток сновал с тяжелыми подносами, покрикивая на всех без разбору; несколько маленьких скромных женщин тихонько стояли или сидели рядом со своими мужьями или приятелями с таким видом, будто они в жизни ни на кого не повышали голос.
Но в основном здесь были мужчины, причем большинство в коричневой форме с черной свастикой на красной нарукавной повязке — отличительным знаком спортивных штурмовых отрядов Геринга. Некоторые спортсмены выглядели как истинные атлеты: широкие плечи и мощная грудь, выпирающая под коричневой форменной курткой. Впрочем, некоторые их выпуклости, с левого бока, к мускулам никакого отношения не имели.
Все от души веселились. Курили сигары и сигареты. Пили пиво. Громко хохотали.
Пока мы шли через всю эту толпу ко входу, я услышал, как меня кто-то окликнул:
— Эй, Фил! Фил Бомон!
Я обернулся и увидел Пуци Ганфштенгля, возвышавшегося над остальными и продиравшегося к нам через толпу. Он задел плечом официантку, которой удалось избежать беды, обняв рукой стоявшие на подносе кружки подобно матери, обнимающей ребенка, и при этом продолжая кружить в заданном Пуци направлении. Завершив очередной оборот и обретя равновесие, она крикнула вдогонку Пуци что-то явно неприятное. Лицо ее из розового сделалось пунцовым. Немецкий язык великолепно подходит для ругательств, но Пуци ее не услышал.
Он схватил меня за руку.
— Как я рад снова вас видеть, Фил. И вас, конечно, мисс Тернер.
Он несколько отрешенно кивнул ей и тут же обратил внимание на платье. Взгляд скользнул вниз по ее фигуре, затем вверх. И, встретившись с ней взглядом, он покраснел.
— Вы выглядите сегодня… обворожительно.
Мисс Тернер улыбнулась. Вежливо, как она обычно улыбалась Пуци.
— Благодарю, — сказала она.
На Пуци был новый серый костюм в белую полоску, а на левой руке, как и у спортсменов, повязка, украшенная белым кругом с черной свастикой посредине.
