Семейство его, в котором он держал себя как всесильный деспот, состояло из двух сыновей и дочери. Дети были скромные, благонравные и ни на шаг не выходили из отцовской воли. Михей Иваныч не без основания гордился ими, а для раскольников это было новым доказательством того благоволения, которое как бы лежало на доме Клочьевых. Старший сын, Данило, управлял, как сказано выше, отцовской конторой в Петербурге; второй сын, Никита, был главным приказчиком у отца по торговым его делам в самом Срывном; дочь, с которою мы отчасти уже познакомились, была девица, и носились слухи, что девичество это было не совсем вольное. Молва говорила, что Катерина Клочьева обречена была на девичество вследствие обета, данного отцом ее еще в то время, когда ей было с небольшим десять лет. Как-то весной, в самую ростепель, Михей Клочьев, возвращаясь с какой-то ярмарки домой, едва не утонул в зажоре и в минуту опасности пообещался посвятить свою дочь богу. С тех пор воспитание Кати приняло характер религиозно-фанатический; ее одели в черное, окружили старками, прилежно учили грамоте и церковным обрядам по старопечатным книгам и вообще вели дело так, чтоб из нее со временем могла выйти отличная «мастерица». Михею Клочьеву это было тем более по нраву, что ставило дочь вне участия в семейном капитале, который таким образом не обессиливался, а напротив того, благодаря муравьиной деятельности его самого и сыновей, с каждым годом становился значительнее и значительнее. Говорят, что покойная жена Михея, Анна Яковлевна, противилась, насколько могла, намерениям своего мужа, устраивавшим такое безотрадное будущее для дочери, но все ее жалобы разбились об непреклонную решимость этого человека. Сверх Катерины, в доме была еще одна женская личность, принадлежавшая жене младшего из двух братьев, Никиты. Это была бабенка еще молодая, добрая и дрожавшая, как осиновый лист, перед свекром и мужем; в доме она играла роль не столько домоправительницы, сколько работницы.

Суковатовы приходились Клочьевым троюродными или четвероюродными. Отец Суковатова тоже поначалу придерживался старого обычая и был довольно зажиточным купцом, но под конец жизни вдруг начал посещать церковь и прекратил всякие сношения с старообрядцами. Замечательно, что года через два после этого обращения дела его до того пришли в упадок, что он не в состоянии был платить гильдию и нашелся вынужденным записаться в мещане. С тех пор обеднение шло с такою поразительною быстротою, что через несколько лет у него уже не осталось ровно ничего. Старик не выдержал и умер, оставив семейство без всяких средств на руках сына, кончившего в то время курс в гимназии.

Михей Клочьев глубоко презирал Суковатовых и едва ли даже не был главным деятельным лицом в тех несчастиях которые их постигли. Он не только не принимал в свой дом ни одного из членов этого семейства, но даже никогда не упоминал об них, как будто их совсем не существовало. Но молодые Клочьевы еще не совсем забыли связи детства и нередко, тайком от отца, даже помогали Суковатовым, в особенности Катерина Михеевна. Неизвестно, знал ли об этом Михей Клочьев, но, судя по тому, что Катя хаживала к Суковатовым не редко и что в уездном городе подобные сношения скрыть почти невозможно, скорее нужно думать, что знал. Быть может, его самого несколько тревожила совесть; быть может, он хотя в этом отношении считал возможным отпустить несколько поводья, которыми держал своих детей в повиновении, рассчитывая наверстать эту поблажку на чем другом, более существенном; как бы то ни было, но он никогда ни одним намеком не дал почувствовать, что сношения его семейных с Суковатовыми были ему противны.

Таково было взаимное положение обоих семейств в ту минуту, когда начинается наш рассказ.

Веригина ввели в просторную комнату, в которой он более пяти минут должен был дожидаться, прежде нежели появился старик Клочьев. В комнате было светло и опрятно, но убранство ее далеко не отличалось удобством и красотою; стены не были обиты обоями, а просто выкрашены по штукатурке желтою краской; мебель заключалась в тяжелых и неуклюжих красного дерева стульях, обитых кожей, которые рядами стояли вдоль стен; эти стулья были сделаны еще отцом Михея Иванова и с тех пор ни разу не ремонтировались, но были как новенькие; в одном углу в глухом ящике постукивали часы; в другом, обращенном на восток, висела икона в серебряном окладе, с зажженною пред ней лампадой. В доме царствовала такая тишина, что Веригин слышал шелест, производимый каждым его движением; молодой приказчик, худой и бледный малый, в застегнутом длиннополом сюртуке, несколько раз входил и уходил из комнаты, но всегда так осторожно и бесшумно, что можно было подумать, что он был сделан из какой-нибудь мягкой массы. Веригину вновь припомнились рассказы Крестникова и Суковатова о суровом старике, и под влиянием этих воспоминаний холодно-стройная обстановка дома подействовала на него болезненно. Хотя он только и видел, что приказчика, и хотя этот человек, говоря с ним, глядел необыкновенно приветливо, но в самой этой приветливости была своего рода характеристическая особенность, которая замечена уже была Веригиным, несколько дней тому назад, в улыбке, взгляде и движениях Катерины Михеевны. И мысль его невольно перенеслась к этой женщине, и невольно же спросила себя, где-то она теперь и как-то живется ей среди этого строя. И то, что, при первом коротком свидании, прошло незамеченным, в эту минуту вдруг почему-то выдалось чрезвычайно выпукло. Стройная, несмотря на неудобную и некрасивую одежду, хотя, быть может, и следовало пожелать ей несколько менее полноты, фигура девушки встала перед ним как живая, вся освещенная тихою улыбкой послушания, игравшей на ее устах, и тем кротко-задумчивым взором, который, казалось, ласкал и гладил все, на что он ни упадал. А этот вздох, который намеднись вылетел из груди ее при расставанье? Что означал этот вздох? не противоречил ли он и приветливой улыбке девушки, и ее тихо ласкающему взору? Не говорил ли он явно об ином, безрадостном внутреннем мире, не свидетельствовал ли о горьком горе, все еще недостаточно подавленном, все еще порывающемся наружу, несмотря на суровое иго смирения?

«Где-то она? что-то теперь делает?» — вновь спрашивал себя Веригин и чувствовал, что сердце его словно загорается и какая-то необычная и сладкая тревога начинает проникать в его существо.

Мысль Веригина уже начинала проникать во внутренние комнаты дома Клочьевых, уже видела Катю окруженною детьми (она была «мастерицей» и постоянно обучала грамоте детей своих одноверцев) и рисовала при этом те изящно-наивные картины, которые способно нарисовать только очень молодое и очень целомудренное воображение и которых в действительности большею частью не бывает, — как внезапный приход хозяина дома положил конец мечтаниям.

С наружностью Михея Ивановича читатель уже знаком из предыдущей главы; здесь я считаю нужным прибавить только, что высокая, несколько сутуловатая фигура его, а также открытое румяное лицо и голова, обрамленная мягкими, слегка волновавшимися при движении седыми волосами, произвели на Веригина самое выгодное впечатление. Одет был Клочьев в род казакина из легкой шерстяной материи с довольно широкою на груди выемкою, с одной стороны которой пришит был ряд пуговиц, а с другой стороны вырезаны петли; казакинчик застегивался около пояса на крючки; сапоги были высокие, с голенищами, выходящими наружу, как вообще у всех людей старого обычая.

— От Павла Иваныча-с? — спросил старик Клочьев тихим, несколько вкрадчивым голосом, причем румяное лицо его светилось благосклонностью, — просим милости в гостиную! пожалуйте-с! Эй, молодец! приготовьте закусочку для господина чиновника!

— Позвольте отказаться от закуски; сверх того, вы ошиблись, принявши меня за чиновника: я занимаюсь частными делами. Вот и письмо к вам от Павла Иваныча Мурова.

— Так-с; а нам, признаться, думалось, что вы чиновники, потому как до нас и дела-то никому другому нет, окромя своего брата мужика да господ чиновников. Слава богу! слава богу! не оставляют-таки они нас, грешных!